С чего началась свобода вероисповедания в СССР, я помню хорошо. Шел 1988 год, шумно отмечалось тысячелетие крещения Руси… Я служил тогда в армии, и однажды старшина конфисковал у меня карманный Новый Завет. Грозил всяческими карами, передал его замполиту батальона, тот – замполиту полка… А замполит полка запросто вернул его мне, сказал только два слова: «Теперь можно». Старшина был очень удивлен!
Никогда не забуду и это удивительное ощущение от первых литургий в нашем храме в середине девяностых, еще в подвале, из которого и сам выносил вчера носилки с мусором… Всё было временным, зыбким, неустроенным – но Царство Небесное сияло сквозь эту разруху и нищету в каждом жесте и слове, в каждой улыбке. А потом всё постепенно наладилось… но и это ощущение невозможного чуда куда-то отошло, его место занял привычный распорядок. Это тоже естественно, как на смену первым свиданиям приходит проза семейной жизни.
Рассуждать о глобальных общественных сдвигах очень сложно. Во-первых, каждый свидетель видит лишь свою часть картины. Во-вторых, тут неизбежны оценочные суждения: что одному покажется стабилизаций, другой назовет застоем, что для одного революция, для другого – смута. Ну, и слишком уж легко тут давать рецепты: а вот если бы тогда послушали, что я говорю теперь, и сделали всё наоборот… И так разговор уходит от реальности к каким-то резонерским конструкциям, которых никогда не было на свете, а может, и вовсе не могло быть.
Церковь – это часть общества, и в ней происходит примерно то же самое, что в обществе, только обычно с некоторым сдвигом по времени. Это вполне естественно: если светское общество стремится «уловить тренд» и угадать, что будет в моде завтра, то Церковь заботится скорее о том, как не утратить в повседневности вечное, и потому с особым вниманием смотрит на вчерашний день. Упрекать ее в этом нелепо, такова уж ее природа.
Первые годы церковной свободы стали тем, чем и должны были стать – временем бурного количественного роста. Пустота, возникшая после падения коммунизма, стремительно заполнялась самыми разными событиями, людьми и смыслами, в том числе, и даже, пожалуй, в первую очередь – православными. Число открытых храмов, совершенных служб, рукоположенных священников и изданных книг внезапно выросло в сравнении с советскими временами в десятки, а то и в сотни раз – вот только люди так быстро не преображаются. Они меняли серп и молот на восьмиконечный крест, а портрет Ленина на икону – но это еще не значит, что становились другими их сознание и стиль поведения.
Пасхальный крестный ход в Тамбове, 1992 год
В советское время как раз все очень увлекались количественными показателями. Мы догоняли США по выплавке чугуна на душу населения – а надо было, как оказалось, следить за производительностью микропроцессоров. И сегодня естественно задать вопрос: вот этот «план по валу» крещений-венчаний-отпеваний не следовал ли той же самой модели? Восстанавливая множество храмов и монастырей – имели ли мы тогда, кем и чем их заполнить? Зачастую ведь так и получалось: главное – чтобы стены были и чтобы служба в них шла, а уж остальное как-нибудь само приложится.
Массовое это воцерковление в чем-то напоминало именно что выплавку чугуна: выплавили-то много, а есть ли толк? И нередко массовое православие на проверку оказывалось похожим на какую-то гремучую смесь бытового шаманизма (землицы с могилки поесть) и мысленного бегства в вымышленный мир Святой Руси. Да и само слово «воцерковление», становившееся всё более модным, предполагало: чем больше человек будет поститься, молиться и слушать соответствующее радио, тем лучшим он будет христианином. Нам очень вовремя показали сериал «Раскол» – он про то, как люди, воцерковленные просто дальше некуда, заварили на Руси такую кашу, какую и через три с половиной века никак не расхлебаем. А ведь постились-молились очень усердно. Оно и верно: даже очень большая чугунная чушка не может заменить самого крохотного микропроцессора. Развитие должно идти не только вширь, но и вглубь, а в духовной жизни – прежде всего вглубь, и только потом вширь, да и то с осторожностью.
Сегодня всё больше людей чувствуют это и спрашивают нас: ну да, вы заняли подобающее место в обществе, хорошо, мы согласны. Что вы скажете нам с этого самого места, чему научите, чем поможете? Их ожидания зачастую нереалистичны, они нередко требуют, чтобы Церковь, с одной стороны, ни во что не вмешивалась, а с другой – во всем их поддерживала и помогала. Одно противоречит другому, но отвечать на вопрос «так в чем смысл существования Церкви в обществе» всё равно придется. Мы так долго боролись за это место, что теперь, добившись убедительной победы, кажется, совсем теряемся при подобном вопросе и начинаем объяснять, что место это мы занимаем по праву… Да, по праву, но нас не о том спрашивают.
Еще одна черта, доставшаяся нам от советских времен – негибкость системы, отсутствие обратной связи. Всё ведь у нас было тогда по бумагам хорошо, а если и были недостатки, то только отдельные. Неэффективная экономика, ошибочная политика – всё это где-то там, у них, а у нас есть только отдельные бракоделы, головотяпы, бюрократы, и мы ведем с ними борьбу. Точно так же и о церковных недостатках говорить теперь не принято: даже историческое православие у нас совершенно безупречно (мистическую сторону не трогаем), а есть лишь отдельно взятые грехи и пороки отдельных людей. Вот они покаются и будет всё хорошо.
Как было избежать нам этих перекосов, если других христиан тогда почти что и не было, да и сейчас подобные настроения в прошлое отнюдь не ушли? С другой стороны – а надо ли за всё это держаться сегодня, когда уже вошло в жизнь поколение, никогда не любившее дедушку Ленина даже под манную кашу? У нас, конечно, есть перед глазами опыт горбачевской перестройки, когда заговорили о всех проблемах и недостатках сразу, ничего не исправили, зато всё развалили. Но ведь это и было следствием той чудовищно негибкой системы, когда ничего нельзя исправить, а можно только каждый раз «до основанья, а затем».
Сегодня в нашей стране формируется гражданское общество – медленно, но верно, а это как раз тот самый темп, который привычен Церкви. Люди постепенно отвыкают от мысли, что уж следующий-то царь точно будет правильный, сразу всё даст хорошим, а плохих накажет. Они приучаются к мысли, что надо работать самим и самим отвечать за свои поступки. Может быть, отсюда и недоверие некоторых к Церкви, которая якобы именно так изображает Небесного Царя. Но я полагаю, что Церковь на самом деле нуждается именно в таких людях и даже может для них стать местом встречи – не случайно год назад именно Синодальный отдел по благотворительности собирал и распределял помощь, в том числе и от неверующих, и от атеистов. Солидарность, ответственность, открытость – именно этих качеств критически не хватает сегодня нашему обществу, именно к ним можем призывать и мы, больше примерами, чем словами. Только самим надо сначала научиться…
Фото с сайта Тамбовской Епархии
Читайте также:
20 ЛЕТ СВОБОДЫ ЦЕРКВИ
Александр КАБАКОВ: ЭПОХА ЦЕРКОВНЫХ СТРОЕК
