Меня обругали в магазине. Пришли мы с маленьким Сашей к молочнику. Обычно здесь такая очередь — ого-го. И вся сплошь из пожилых людей. Стоят терпеливо, как положено. А тут мне повезло, всего два человека. Дедушка весело так подталкивает меня вперед: «Ты чего это с малым-то стоишь? Давай! Вперед! Нечего ему тут!» Я отнекиваюсь. Ладно, вроде бы чуть-чуть постоим. А он такой сердобольный: «Нет! Я пропускаю!» Делаю шаг вперед. А бабушка, с которой только что они спокойно беседовали, вдруг начинает ругаться. Не в шутку. «А я не пропускаю! Я против! Меня спросили? Какой же он маленький? Смотри, здоровый парень! Бывает, и еще младше в очереди стоят! Давай-давай, иди назад!» Сашенька уже пробрался поближе, смотреть, как его друг дядя Андрей наливает молоко, взвешивает творог. Оттаскивать его теперь от любимого зрелища сложно. Я пытаюсь сказать, что мы не будем покупать первыми, всех пропустим. Потом жалею, надо было промолчать и просто отойти. Но. Не так все просто…
Бабушка продолжает ругаться. «Я знаю тебя. Думаешь, не знаю? У тебя пятеро детей. Все время тебя вижу. Можно было бы его и с ними дома оставить. Или прийти, когда никого не будет!» Я смотрю на нее и тоже узнаю. Часто гуляя с детьми, постоянно видишь и местных пенсионеров, все лица знакомые. И так жалостно у нее опущены плечи. И ворчит она, как моя шестилетняя Настя, когда чем-то недовольна. Я забываю про нашу приличную дистанцию в полтора метра. Глажу ее по плечу. «Не переживайте, мы всех пропустим. Мы и не хотели идти вперед». А она все ворчит: «Иной раз ведь еле стоишь. Падаешь! Ему ведь, мальчику, легче стоять, чем мне. И бабушку вон ту надо пропустить!» И бабушку пропустим, уже улыбаюсь я. В сторонке стояла маленькая старушка, тихая, совсем незаметная, еще и в медицинской маске. Стыдно, я даже не обратила на нее внимания, а она тоже была в очереди.
«Ты прости меня», — тихо сказала пожилая женщина, которая только что так упорно ругалась. Подошла ее очередь, и она набрала молока, творога и сметаны целую сумку — семей, наверно, на пять... Не для себя, конечно. Кому-то, кто на работе и не может в это время прийти.
А маленькая старушка, которую я даже не заметила сначала, подошла ко мне и голосом, в котором уже нет звука, сказала: «Иди вперед, иди, мальчика хоть хорошим покормишь, ему надо».
Ох уж эти бабушки… Это поколение уходит. И уже никто не будет так искренне ворчать на нас. Когда мы впервые пришли в храм, мне было восемь лет. Мама хотела узнать, как меня покрестить. Я была одета в новенький разноцветный спортивный костюм. Мама гордилась, что смогла мне его купить. Мне было велено стоять около входа и ждать. А я ведь все равно заглянула. И бабушка в иконной лавке, которая объясняла маме, что нужно для крещения, тут же заметила меня и как закричит: «Ишь, привела ребенка в каком виде! В храм Божий идут, ничего не понимают! Из детей клоунов делают! Погляди сама, как ты нарядила ее!!!» Такого я больше никогда не слышала. Эта бабушка настолько искренне и громко нас ругала, что мы, наверно, почувствовали, что… она с нами — как с родными… И не развернулись, не обиделись интеллигентно. А все выслушали и пришли в следующий раз уже подготовленными.
С этой бабушкой, Варварой Васильевной, мы еще встретились. Когда уже стали прихожанами монастырского храма. Она оказалась совершенно другой. Иногда ходила с нами пешком со службы остановок десять, если не больше. Автобусы тогда ездили редко по этому маршруту. И мы так быстро доходили вместе с ней до дома, а была она тогда уже старенькая. Сколько добра я, восьмилетняя, тогда получила, слушая ее рассказы. Она, видимо, была из того поколения, которое теперь называют «белыми платочками». И резкость ее была не резкостью вовсе, а готовностью защитить.
А еще Полина Осиповна. Седенькая, улыбчивая, аккуратная, уже немного сгорбленная, почти каждый день в храме. Убирается, во время службы следит за подсвечниками. Иногда одна. Увидишь, как тяжело она идет в храм. «Давайте, помогу!» — «Нет-нет, я сама! Вы что, меня немощной считаете?» А мимо батюшка наш проходит и тихонько мне говорит: «Надо, надо помогать. Они всегда отказываются. Эти бабушки… Гордые они». А потом ее долго не было. Возвращается, рассказывает: «Я так упала! Из автобуса выходила, а он поехал, не заметил меня. Думала, все… Ну и пообещала: если на ноги встану, то каждый день буду в храм ходить, работать». И ведь ходила. Пока через несколько лет ее ноги совсем не отказали. С тех пор она добирается на службу только по большим праздникам. Недавно вот приходила, на Казанскую. Под ручки ее вели к Причастию. Мы ее потом домой подвозили. «А у меня сегодня день рождения! 94 годика». И смотрит так хитренько, как когда еще работала в храме. Только сгорбилась уже совсем.
А бабушка Тамара. Она почти ничего не слышала и, когда слушала проповедь или выходила в конце службы с подносиком для пожертвований, смешно вытаскивала ухо из-под платка. Батюшка называл ее «наш мытарь». У нее были абсолютно молодые глаза. И общалась она с нами на равных, как будто ей лет 20–30. Когда она умерла, батюшка сказал всем, что она вымолила себе кончину «безболезненну, непостыдну, мирну». О которой все молятся на каждой литургии. Она, говорит, ведь постоянно в храме, сколько я служу, столько она рядом.
А моя первая школьная учительница. Зинаида Алексеевна. Она уже была в пожилом возрасте, когда мы пришли к ней. И с тех пор не менялась. Когда она уже не могла вести целый класс, ей выделили маленький кабинет около лестницы. И она индивидуально занималась с отстающими. Помню, будучи школьницей и глядя на нее, я была полностью убеждена, что добрый, любящий свое дело человек не стареет. Я видела фотографию с ее самым первым классом. Лицо ее было таким же…
И один из самых ярких примеров. На детской площадке часто гуляли с нами бабушка с внучкой. Бабушка такая, что за словом в карман не полезет. Я, честно, побаивалась с ней лишний раз связываться… Но однажды она рассказала мне одну историю. «Я ведь работаю. Ну, не каждый день. В Москву езжу, в больницу психиатрическую. Меня там любят. Возвращаемся с приятельницей, устала я как собака. Зашли в метро, чувствую, не могу больше. А она мне: бежать нужно, на электричку опоздаем, потом ждать будем долго. А я, хоть режь меня, не пойду. Наорала на нее. Иди одна, если хочешь. Ну, она осталась со мной. Посидели немного. А потом все перекрыли. Оказывается, на станции, до которой мы торопились доехать, случился взрыв… Долго мы еще сидели там, пока все не открыли. А как добрались до дома, я в храм пошла и покрестилась. Некрещеная ведь я была».
Странный получился текст. С чего начала я свой рассказ и чем закончила… Но ведь все это, на самом деле, об одном. Они уходят, наши ворчливые, гордые, искренние — разные — бабушки и дедушки. А какими будем мы?
