Уважаемая редакция "Фомы"!
С интересом и сочувствием прочитал статью Григория ЗЛОТИНА "Урезание языка". Тем не менее не удержался от возражений, особенно против того, что наш народ онемел. Написал краткую статью-ответ. Возможно, вам пригодится.
Боль Григория ЗЛОТИНА по поводу урезания языка понятна, и ее без сомнения разделяет множество русских людей. И многие читатели наверняка благодарны автору за яркое и сочувственное описание ущерба, нанесенного нашему языку от введения новой, упрощенной орфографии. И все же в некоторых, и весьма важных, вопросах нельзя согласиться с автором, ибо в полемическом задоре он несколько перегнул палку.
Вряд ли правомерно сравнивать русский язык с чешским и восторгаться "дивадлом", "гудбой" и "деинами". Наши "театр", "музыка" и "история" ничем не хуже. И пусть поляки ездят на "самоходе", а мы на "машине", зато теперь летаем мы, как и они, на "самолете", а не на "аэроплане" - так уж нашему народу-языкотворцу захотелось.
Условия, в которых развивался русский язык, и задачи, которые он выполнял, несравнимы с условиями и задачами чешского и польского языков. И польский, и чешский развивались в условиях многоязычия. Власть говорила по-немецки (в части Польши - и по-русски), Церковь - по-латыни, деревня - по-чешски, вернее, на различных диалектах чешского языка. В Польше - еще сложнее, ибо там и диалектов побольше, и не все они польские, значительная часть населения, а тем более все православные, говорили на диалектах русского (или, если хотите, на диалектах украинского и белорусского).
Главная задача и чешского, и польского языков в XIX и даже в начале XX века была разделительная - отделять своих от чужих. Все в Праге прекрасно знали, что такое "театр", но не каждый, а лишь только решивший стать чехом называл его "дивадло". Чехам нужно было противопоставить себя немцам, и они защищались, вводя в оборот новые слова. Тем более разделительная задача присуща ивриту, который был искусственно возрожден с целью отделить истинных евреев, говорящих на иврите, от всех остальных.
Русским подобная разделительная задача чужда, русский язык, наоборот, выполнял и выполняет объединительную задачу, соединяя воедино разноплеменные народы. Русский не племенной язык, язык не только русских, а универсальный, мировой. Поэтому мы не боимся заимствовать слова для новых, а уж тем более для чуждых нам понятий, и нам не надо, подобно Бен-Иегуде, "годами трудиться, выискивая в древних повестях слова, подходящие для нового времени". Да и глупо было бы искать в "Изборнике", "Златострус" или "Домострое" замены для, например, "харассмента".
Русский язык - живой, и живость его проявляется в том, что он - не одномерен, как многие "современные" языки, а многомерен, он существует в огромном пространстве напряжения между вечным, священным церковно-славянским языком и мiрским языком живого, развивающегося народа.
И оба полюса нашего языка — и церковный и мipcкой — наши, родные. Это огромное напряжение рождает образность и силу нашего языка.
Церковнославянский и мiрской - как бы два кремня, чем дальше разведешь да сильнее ударишь, тем искры больше и искры ярче. Язык останется живым, если мы сохраним этот размах. Урезать его значит урезать язык.
Орфографические реформы как Петра, так и большевиков шаг за шагом расширяли пространство напряжения между священным и мiрским полюсами нашего языка и в этом смысле пошли на благо письменному языку, впустив в него живую струю народной речи. Ведь именно после Петра появились и Пушкин, и Гоголь.
