“И от её песни вдруг сами текут слезы”

Закат над Волгой в Старице. Справа – Свято-Успенский монастырь.
Кружат над речкой маленькие юркие птички – ласточки-береговушки. 

А сейчас, за 180 км от Старицы, подошла закрыть окно, а над домами, в градиенте закатного неба, стрижи. Мелькают чёрными якорьками, режут крыльями-клинышками остывающий воздух, пищат-посвистывают.

Для меня лето всегда начиналось со стрижей.

Помню, идёшь из школы, конец мая, а они уже вернулись, суетятся в ярко-синем небе, летают друг за дружкой, будто в салки играют.

Постоишь так, задрав голову, посмотришь, полюбуешься на весёлую кутерьму, послушаешь их щебет, и сразу так легко на сердце – все, значит, точно лето наступает, свобода!

Или поздним вечером летом напьёшься с бабушкой и дедом чаю с вареньем, выйдешь на нагретое за день деревянное крыльцо, как бубуля говорила “подышать”, так и сядешь тут же. Сад тёмный уже, где-то в глубине его скрыто поёт однообразно то ли кузнечик, то ли сверчок, воздух свежий и сырой, а над елями, в сумерках, летают они, неутомимые стрижи. И бабушка выйдет следом со старым дедовым полушубком, в котором он зимой на охоту ходил, бросит его на крыльцо мехом кверху: “На вот, сядь на тулуп, чего на досках-то голых, простынешь…” И сама сядет рядом. Прижмешься к её теплому боку, и сидим мы с ней долго-долго, разговариваем.

Или она вдруг запоет тихим, глубоким и грудным голосом. И от этой песни вдруг начинает щипать в носу, Бог знает почему, и сами текут слезы. Будто жаль мне кого-то, что ли?

Сидим, пока не выйдет дед и нарочито сурово не скажет: “Чего расселись-то в темноте, давайте в дом, спать пора”. И мы смеёмся, потом что знаем, что дед только для виду нас шпыняет – на самом деле, у него закончились по телевизору вечерние новости, и он заскучал один…

Так все рядом – руку протяни. А никого уж нет – ни дедушки, ни бабули, ни дома. Только стрижи все так же мелькают в небе чёрными якорьками, пищат-посвистывают, соединяют во мне прошлое и настоящее.