Недавно я узнал, что из кандидатов на имя Омского аэропорта выпал Егор Летов. Как водится, одни за, другие — против. Мне кажется, что я знаю, что бы сказал сам Егор, узнав об этом конкурсе. «С чего это вдруг? Вы вспомнили обо мне только потому, что я умер?» — посмеялся бы он. И был бы прав. Кто любит творчество Егора Летова, — тот и так не забудет его песни. А кому все равно, — тот не поймет.
К образу Летова сложно приплюсовать что-то материальное. Это из какой-то другой вселенной. Он жил как-то мимо всего этого.
О Летове писать невозможно. Все что ни скажешь, будет слабее его песен, его острых, как бритва, кровоточащих образов. Сам Летов всегда находился снаружи всех этих слов, штампов, эмблем, измерений. Может быть поэтому он попал точнее, чем кто-либо, в самую середку моей души. Каким-то непонятным образом он ухитрялся делать меня смелым, счастливым и свободным. Ну и конечно, на рубеже 80-х — 90-х его творчество было куда больше, чем просто песни на злобу дня.
Мое знакомство с его песнями началось в 1989-м.
На вокзале небольшого провинциального городка, где я жил, стал появляться какой-то парень с серьгой в ухе, который полуподпольно продавал кассеты с лотка. Я жадно всматривался в незнакомые названия: «ДК», «КОТ», «Умер», «Янка», «Инструкция по выживанию», «ХЗ».
Они мне ничего не говорили, но то, что их нельзя было услышать по ТВ, уже являлось определенным знаком качества. И я покупал их наугад. А потом нарвался на «Гражданскую Оборону».
В этом месте нужна обширная сноска на полях. О том времени, а точнее — о его атмосфере. Что не расскажут учебники истории и не покажут данные статистики.
Потому что о Летове вообще невозможно говорить вне контекста той эпохи, вне времени и места.
«Гражданская оборона», как и панк в целом, — это, в общем, не про Москву. Панку душно среди малых и больших архитектурных форм: они настраивают на оптимистический лад, скрывая изнанку действительности.
Панк — это порождение унылых промзон, обнесенных километровыми бетонными заборами с колючей проволокой. Это — про гигантские стройки, химпромы, коксохимы и моногорода. Про ГРЭС и ТЭЦ, Томски-7 и Свердловски-45, припавшие сверху пылью, копотью, снегом и линялыми советскими лозунгами.
И, конечно, про людей, живущих посреди всего этого индустриального сокровища. Молодых людей позднего СССР, не видящих перспектив, переставших верить в официальный коммунизм, и не имевших никакой иной веры. Людей, испытывающих хроническую нехватку не только в свежем воздухе, но и в живом, искреннем, честном слове.
В стоптанных ботинках
Годы и окурки.
В стиранных карманах
Паспорта и пальцы.
Провинциальный совок был уныл, и ужасен своей безысходностью. Я оговорюсь, что для меня совок — это не государство Советский Союз с его бесплатной медициной, Гагариным и Победой. Для меня совок — это общество, потерявшее Бога. И — оттого — пораженное пофигизмом и (самое страшное) считающее это нормой. Этот совок, в общем, остался до сих пор в виде бесчеловечности и наплевательства в духе: «макарошки стоят везде одинаково». Как когда-то звучало «Я вас в Афганистан не посылал». Сейчас подобное вызывает живой негативный отклик, а тогда в замороженном обществе только-только появлялись первые признаки пробуждения.
В общем, для меня совок — это не государство, это состояние души. Мне кажется, что Советский Союз, куда более нравственный на излете своей жизни, чем капиталистические страны, развалился именно от этого пофигизма.
Помню, как я первый раз включил «Гражданскую Оборону». И с первых звуков, с первых мурашек понял, что каждая песня, каждая строка — про меня. Из динамиков рвалось наружу задавленное условностями, затаенное, замученное, — всё то, что висело в воздухе. Всё, что я чувствовал, но не мог выразить. В один момент в моем сознании осыпалась тогдашняя, насквозь фальшивая, натужная действительность.
Новейшее средство для очистки духовок
От задохнувшихся по собственной воле
Новейшее средство для очистки верёвок
От скверного запаха немытых шей
Я будто выпал из Матрицы, отправился в свободное плавание, получил какую-то новую систему координат. Это не были песни в прямом смысле слова. Это было откровение о том, что свобода и искренность побеждают лживый пластмассовый мир. Свидетельством этому была простая аудиокассета, которую кто-то бесстрашно записал, а еще раньше кто-то спел. Меня будто приняли в подполье, в тайную ячейку, где собрались люди, которым честность дороже жизни.
Позже я узнал, что музыка, которая мне нравится, называется панком, и от этого испытал некоторый шок. Наглые дебилы с ирокезами на башке, как правило «фашиствующие молодчики», — это всё, что я знал об этом странном движении из советской прессы.
В магазине «Мелодия» винил с панк-роком отсутствовал как класс. Скудную информацию приходилось добывать по крупицам. Постепенно удалось узнать, что панки презирают смерть и моральные устои, плюют на общественное мнение, пьют воду из луж, носят булавки, а свои ирокезы ставят непременно на блевотине. Что из этого правда, а что — нагромождение слухов, выяснить было невозможно. К тому же вся эта атрибутика западного панка не очень вязалась с теми смыслами, которые открывались мне в новой музыке.
Я отпустил волосы, раздобыл очки-пятаки, купил плащ, шляпу и берцы. На спине у меня красовалась сделанная из толстой стальной проволоки полуметровая булавка. Однажды
соседка-управдом, простая и прямая женщина, сказала, что за матерную песню о Ленине (которую она регулярно слышит за стенкой) меня ждет тюрьма. Но она была слишком правильной, чтобы доносить на соседа.
Позднее на меня все-таки завели уголовное дело за надругательство над советским флагом. У нас на флэту, который разгромили менты, он использовался как скатерть, на серпе с молотом было написано мое имя. Следователь вызывал меня на допрос, но писал грустно и тяжело, пряча глаза, стыдясь своей работы. Он был рабом системы, а я, молодой и бесстрашный, смеялся ему в лицо, откровенно говоря всё, что думаю о стране и власти.
Страх уже ушел из страны. Все старое таяло, как весенний лед, все страшное стало смешным. Вокруг посмеивались все, без сожаления пиная впавшую в маразм державу, будто надоевшую мачеху.
Мы купили гитары, образовали группу. Казалось, что достаточно взять пару точных аккордов, и страна, как стены древнего Иерихона, осыплется от резонанса честных песен. Так и случилось. Мое уголовное дело закрыли в связи с преждевременной смертью государства.
Сейчас кажется, что панк в каком-то смысле нивелировался, исчез за ненадобностью. Теперь со сцены можно нести любую чушь, и это уже мало кого трогает.
Опасные когда-то егоровы песни стали многим непонятны. Ну и слава Богу. Ведь не в панке дело. Настоящий панк — это просто реакция здорового человека на болезнь общества. Поэтому бойтесь времени, когда появятся панки.
А тогда их было много. И страна, огромная своими бедами и победами, рухнула, похоронив под собою сотни тысяч людей. Начались локальные войны, все покатилось под откос. Многие борцы с системой забрались наверх, и почивали на лаврах. Летов, правда, на ТВ так и не появился. Он оставался идеалистом, ухитряясь оставаться в подполье при любом государственном устройстве. Он чувствовал эту фальшь мейнстрима, ловко переметнувшегося из советской идеологии в демократы, а потом и в патриоты-государственники. Он умел не оставлять следов на снегу.
Никто не хочет всех спасти, и быть за то распятым,
Но каждый любит погрустить о всяком непонятном.
С тех пор прошла уйма лет, сменилась целая эпоха. Летова не стало, но от его песен у меня навсегда осталось послевкусие несломленного системой человеческого достоинства. Звучит это сейчас пафосно, может даже чересчур либерально, но, увы: в жизни нашей страны были времена, когда ценность этой простой вещи была очевидна.
Панк заставляет человека думать независимо, иметь свое, неповторимое, непохожее ни от кого мышление. К слову, с тех самых пор я не переношу любую идеологию.
Идеология так или иначе форматирует мозг: в ее понятные шаблоны нельзя прописать любовь, искренность, человечность. Идеология, в центре которой стоит коммунизм, капитализм и даже патриотизм, но нет Христа, рано или поздно выродится, превратится в идол. В «бешеный принтер», в свою противоположность, из которой уйдет живое наполнение. Это как веселящее вино, которое поначалу дает силы, но его действие неизбежно оканчивается похмельем. Христос же оживотворяет любую идеологию, заставляя человека быть человечным в любой эпохе и при любом политическом строе.
И это — главное отличие христианской веры от идеологии панка (и вообще от любой идеологии).
Панк-рок, развивая критичность мышления, не находит в себе ресурсов выйти за рамки этой самой критики. «Мир во зле лежит» — здесь заканчивается панк, и видимо поэтому он (как идеология) стоит всегда рядом со смертью.
Преодоление этого невеселого библейского тезиса видится либо через смерть, либо через предательство (конформизм). Хорошо, если человеку удалось осмыслить эту смысловую ловушку и преодолеть ее. Например, умерев для мира.
Неслучайно многие американские панки стали православными монахами, братьями по вере отца Серафима (Роуза). В США есть даже целый журнал, «Death to the world», издаваемый монахами, бывшими панками: http://deathtotheworld.com.
Умереть для этого мира, чтобы стать живым для другого — таков их посыл человечеству. Критическое отношение к миру должно распространиться и на сам панк, как источник этого мышления. Проще говоря, последовательный панк должен задушить в себе самого панка, — лишь тогда он останется подлинно свободным, не предав себя, и не умерев физически.
Я благодарен Летову за то, что он помог мне оформить мою ненависть к тому, что мне дорого. И благодарен Богу за то, что панк остался для меня средством самопознания, а не смыслом жизни. Но мне по-прежнему непонятно, причем тут аэропорт?
