Неожиданно выпал целый месяц безделья. Срочно требовалось чем-то себя занять, и тут на глаза попалось объявление: "Реставросъ" - летние реставрационно-археологические отряды. И список монастырей и храмов России и Украины. К моменту моего появления в "Реставросе" осталась ненабранной группа только в Марфо-Мариинскую обитель под Белгородом.Сразу стало понятно почему: никакой археологии, одни сельхозработы. Но так хотелось увидеть монастырскую жизнь изнутри, что даже две недели в поле не смогли меня остановить. Я записалась.
А потом начались сомнения и страхи. Мое любопытство вдруг показалось мне совершенно неприличным. Люди ушли от мирской жизни разговаривать с Богом, а я приеду, буду глазеть на них, совать везде свой нос. Некрасиво как-то.
А тут еще мне на глаза попалась газетка со статьей о монастырской жизни. Со слов автора выглядело это так: подъем в 5 утра, весь день работа и молитва. Закрытая одежда - видны только кисти рук и лицо. Разговаривать с монахинями нельзя. Рядом работать нельзя. Фотографировать нельзя. Живешь отдельно. Мои панические настроения достигли апогея.
В "Реставросе" меня попытались успокоить: и матушки в монастыре чудесные, всегда помогут, и отец Александр, монастырский священник, в любое время ответит на любые вопросы, и единожды приехав, народ возвращается снова и снова. Правда, вопрос о времени подъема остался открытым.
Еще очень хотелось узнать, что за люди в моей группе, с которыми я проведу две недели. Но анкетные данные мне ничего не говорили. Почему-то попутчики представлялись набожными тетеньками в черных платочках, непрерывно крестящимися и читающими молитву. Сама я никак не вписывалась в эту картину. Крещеная в раннем детстве, я заходила в храм больше из любопытства, чем из потребности. Иногда перед трудным экзаменом или после чудесным образом миновавшего несчастья. Вера всегда ассоциировалась с бабушкой, очень набожным человеком. В детстве она брала меня с собой на службу, и это были одни из самых ярких детских воспоминаний. Руки, полные надаренных конфеток; улыбающиеся, склоненные к тебе лица; золото икон и росписи, уходящие так высоко вверх, что даже задрав голову, не можешь рассмотреть, где они заканчиваются. Запах ладана и шорох парчи. Незабываемый вкус просфоры и причастия ("Баба, а почему мама такой компотик не готовит?"). Путешествие среди длинных юбок и ни с чем не сравнимое пение псалмов.
Но бабушка умерла. И остались дома несколько книжек конца прошлого века, лампадка, да простенькие иконки. И то, не по необходимости, а скорее как память.
Только лет пять назад, на Дальнем Востоке, я случайно узнала, что бабушка была не единственным верующим человеком в нашей семье. Разбирая свой походный рюкзачок, в одном из кармашков наткнулась я на туго скрученный, обтрепанный по краям рулончик бумаги. Осторожно развернув его, я увидела выцветшие строчки, написанные маминой рукой. Это был 90-й псалом "Живый в помощи" - оберегающая молитва отъезжающим, путешествующим. Сколько лет я провозила с собой этот крохотный сверточек, даже и не подозревая, что езжу с молитвой. И не он ли отводил от меня беды и несчастья, и дорога всегда была легкой и удачной?
С Белгородского вокзала наша группа из десяти человек загрузилась в маршрутное такси и отправилась прямиком в село Зимовеньки в Марфо-Мариинскую обитель. Мои страхи о составе группы развеялись еще в поезде. В основном это были московские девчонки после диплома или студентки. Самой младшей шестнадцать, самой старшей чуть за сорок. Оказалось, что большинство едет по объявлению, из любопытства. Были в группе и некрещеные, и такие же "верующие" как и я.
Водитель маршрутки всю дорогу одолевал нас вопросами. Видимо, никак у него не вязался вид нашей веселой компании и пункт назначения. А тут еще на подъезде к монастырю мотор стал стучать, а как довез до ворот, так и совсем сломался. Ходит он вокруг машины и расстраивается: "Надо, - говорит, - машину загнать и мотор посмотреть, а то как обратно ехать?" А мы обступили его и говорим: "А может, уже и не надо никуда ехать, может, вы уже приехали и ваше место здесь?" Такое у него лицо сразу стало, будто его сейчас удар хватит.
Но когда мы входили в монастырские ворота, похоже, что и кое у кого из наших такие же лица были.
Отец Александр в этот день уезжал. Как раз на две недели. И очень сокрушался, что не получится с нами пообщаться. Я опять удивилась тому, как не совпадают картины, нарисованные моим воображением, с реальностью.
Отец Александр был молод и никак не походил на строгого, грузного батюшку в возрасте, каким мне представлялся. А пообщавшись несколько минут, мы увидели безумно интересного собеседника с поразительным чувством юмора (вот уж совсем чего не ожидала). Он моментально снял наше напряжение и развеял страхи. Парой фраз он очень живо обрисовал нам будущее житье и матушек-монахинь. Он говорил обо всем очень весело, но с такой теплотой, что сразу стало понятно: бояться нечего, мы приехали к чудесным людям. Открыв рот, мы ходили за ним гуськом и ловили каждое его слово, пока он не передал нас старшей - матушке Иулиании, которая и занялась нашим расселением.
Матушка оказалась очень похожей на мою бабушку. Двадцать лет, прошедшие со дня ее смерти, стерли черты лица из памяти, оставив не портрет, а образ: глаза с сеточкой морщин, сухие, огрубевшие от работы руки, платочек на голове с полинявшим рисунком, маленькую фигурку. Черты, которые объединяют всех бабушек мира. Может быть, усиливала это сходство доброта, которой лучились ее глаза. Доброта, которую мы встречаем лишь у родных. И приняла она нас как родных. Бросив свои дела, хлопотала вокруг нас, помогая обживаться.
Разместились мы в двухэтажном кирпичном жилом корпусе, в двух светленьких кельях на три окна и пять кроватей каждая. Кроме кроватей в каждой комнате было еще по печке, тумбочке и вешалке. Цветы на подоконнике и иконки. Минимум мебели никого не смутил, все вещи пристроились замечательным образом. Даже если и были какие недостатки, все с лихвой компенсировалось видом из окна: окна выходили прямо на храм, со второго этажа были видны дорожки раствора между кирпичами, гнезда горлиц под карнизом, крыша, сияющие купола. Близкое расположение и ракурс делали картину несколько нереальной, фантастической, а с наступлением темноты включался фонарь - и храм вырастал до небес, теряясь куполами в звездном небе.
В час дня раздались удары колокола - сигнал к обеду. В трапезной тоже все было очень непривычно: иконы на всех стенах, два больших стола - один для мужчин, другой для женщин и один маленький для батюшки. Длинные лавки. Пока все не подошли, никто есть не начинает. Сидим, ждем. Мне вдруг вспомнились картинки из детства. Сейчас нас жизнь разметала по разным городам и вместе собираемся очень редко. А раньше, в детстве, когда семья садилась за стол, вот так же не начинали кушать, пока все не соберутся. Скидав наспех игрушки, бежишь со всех ног. Сидят, ждут тебя. И понимаешь, как важно, когда все вместе, хотя бы за столом. Это были редкие минуты.
Удивительное дело, здесь в монастыре каждый твой шаг - как экскурсия в счастливое беззаботное детство...
После общей молитвы начинаем кушать. Мои представления о монастырской трапезе (бледные щи с одинокой картофелиной, капустным листом и черный хлеб с солью) рушатся на глазах. Суп со свежей зеленью и молочный, каша и картошка, салат и винегрет, компот и квас. Все удивлены не меньше меня. А какое же это все вкусное! ( Я потом у матушек спрашивала : "Почему картошка у вас такая вкусная: сорт особенный или рецепт приготовления?" Улыбаются: "Все самое обыкновенное, только готовим с любовью и молитвой".) Монастырская трапеза перевернула все мои представления о кулинарии. Не нужно никаких экзотических рецептов и деликатесов. Просто все выращено и приготовлено с любовью (правда, еще и без химии). И получается фантастически вкусно. Кушаешь и не можешь оторваться, как будто приехал из голодного города. И не замечаешь, что мяса нет. Даже заядлые мясоеды не очень-то и расстраивались.
В понедельник, после завтрака (который, впрочем, ничем не отличался от обеда и ужина), все отправились на картошку, собирать колорадского жука.
По дороге на монастырское поле (надо было пройти через всю деревню) девчонки сильно озадачили провожающую нас матушку Анну. Они с воплями врассыпную кидались от стайки гусят, приходили в дикий восторг от живых козочек, застывали при виде боевой раскраски петуха. В общем, вели себя как обыкновенные дикие горожане. Доведя нас до огорода, матушка прониклась к нам сочувствием, как к немного недоразвитым, и решила восполнить своими силами кое-какие пробелы:
- Вот это что? - спрашивает матушка, показывая на клубничное поле.
- Клубника! - радостно кричим мы.
- Гляди-ка, знаете... А это что?
- Капуста!
Но тут простые сельхозкультуры закончились и начались сложные. Мы не отгадали, что за ползучий вьюнок с кочками пожухлой травы. Это оказался арбуз, и именно зеленые мячики и были прикрыты травой, чтобы их не хватил солнечный удар. А матушка все продолжала экскурсию. И решив реабилитировать себя в ее глазах, увидев высокую поросль узких листьев и колосков, мы нестройно закричали:
- Кукуруза!
Матушка всплеснула руками:
- Какая же это кукуруза! Это - веники! Мы упали.
После обеда в поле не пошли, вернее, матушки не пустили. Стояла сильная жара (термометр заклинило на отметке 48°С), и заботясь о нашем здоровье, матушки благословили сиесту до четырех. Кто прятался от солнца в корпусе, кто дремал, кто читал, кто отправился на источник освежиться.
Проведя первые дни на картошке, мы потом уже с удовольствием брались за любую другую работу: на кухне помогать, груши собирать, за грибами ходить, картошку в погребе перебирать, на машинке шить. Первое время был страх, что что-нибудь не так сделаешь, какой-нибудь ужасный (с точки зрения монашеской жизни) поступок совершишь, какие-нибудь негласные законы нарушишь. Было чувство (не только у меня), что идешь по тонкому льду. Прежде чем сделать шаг, хорошенько подумай, не знаешь - спроси. Но это не из-за строгих законов, а из-за желания не вносить своим поведением диссонанс в четкую гармонию монастырской жизни. Наша младшенькая, 16-летняя Катя приехала в рокерском виде - безрукавочка, короткая джинсовая юбка, тяжелые ботинки. И где-то день на пятый в разговоре с нами случайно узнала, что в монастыре надо ходить в длинной юбке. Она была поражена в самое сердце. Тут же кинулась к матушкам: "Простите меня, не знала, что так здесь ходить неприлично. Что же мне делать?" Выдали ей халатик ситцевый из запасов (монастырю часто разные вещи жертвуют). И до последнего дня так и ходила - в армейских ботинках и халатике с оборочками.
Шестичасовой рабочий день соблюдался лишь вначале. Потом начали и на работу с утра чуть опаздывать (читай - просыпать), и работать допоздна. С другой стороны, если матушки работают, сложно пройти мимо, не помочь, не скажешь ведь: "Я свои шесть часов отработала". Опять же, почему-то тянет к матушкам, все слетаются маленькими стайками, и слушают, слушают. А потом вечером, за чаем, обмениваемся впечатлениями, кто что делал, кто что рассказывал.
Меня с первых дней стал мучить один вопрос: почему люди уходят в монастырь? Как так? Жил, жил человек и вдруг - бам! До конца дней своих отрезал себя от этой жизни монастырскими стенами. Почему? Что случилось? Расспрашивать матушек "в лоб" - как пришли в монастырь - неудобно. Не знаешь ведь, какие истории скрываются за этим. Да и сами они неохотно говорят о мирской жизни, вот если о чудесах каких... Но там словечко, здесь словечко - и складываются удивительные истории.
- Я про монастырь и не думала никогда, - рассказывает матушка Иулиания, одна из старших, ей за шестьдесят. - Жила всю жизнь с мамой и семьей брата. Замуж не выходила: маме никто не нравился. А тут мама слегла совсем, ухаживала я за ней. И пишу я однажды письмо духовнику своему, и уже прощаюсь, как ни с того ни с сего моя рука приписала: "Скажите, батюшка, какие монастыри у нас есть?" И сама аж удивилась, зачем мне монастыри-то? Да так и отправила письмо.
Почта у нас долго ходит, а тут через пять дней уж и ответ пришел. Распечатала я письмо, читаю при маме (сама еще не знаю, что там), а мне батюшка про монастырь мой и пишет. Мама как услышала - и в слезы. А я ее успокаиваю: "Что вы, матушка, разве я вас оставлю одну?" А она мне: "Так это я от радости за тебя, дочка, плачу". А как маму схоронила, так и уехала сразу.
Десять лет назад, в ноябре 1989 года матушка Иулиания приехала в Зимовеньки. Кроме храма и бурьяна в человеческий рост ничего там и не было. Разве что в самой деревне стояли два церковных домика, в них все и разместились. В одном готовили, в другом спали - семнадцать человек в одной комнате. И строили, и за огородом ходили. И вот поставили корпус, трапезную, мастерскую с погребом и гаражом. Своими силами да с Божьей помощью. Правда, строительство до сих пор не закончилось: то котельную пристраивают, то хоздвор расширяют.
Хожу я и думаю о рассказе матушки Иулиании. Из обрывков разговоров вот что я о ней узнала: работала она главным бухгалтером в колхозе-передовике, сама ударник труда. Медаль получила в Кремле, была секретарем у депутата Верховного Совета СССР. И вдруг монастырь. Почему? Мне не понятно. Или что-то в этой истории осталось недосказанным, что-то сокровенное, что не имеет права никто знать, только сам человек и Бог?
Или вот матушка Зосима. Она здесь самая молодая, ей всего 27 лет, но в монастыре с самого его основания, получается, что сразу после школы. Я попыталась вспомнить себя в этом возрасте. После выпускного я не знала ни какую выберу профессию, ни где буду учиться, ни что буду делать. Поэтому я до сих пор поражаюсь людям, которые в столь юном возрасте уже имеют четкие представления о своей дальнейшей жизни. Но почему монастырь? Матушка Зосима улыбается, машет рукой и ничего не говорит. Ее историю нам рассказала приехавшая к ней в гости родная сестра Ира.
- Семья у нас очень религиозная. Все мы с детства к духовнику своему ходим. В 16 лет пошла Анюта (мирское имя Зосимы) к батюшке нашему, а он ей сказал: "Твоя дорога в монастырь". Закончила она школу и начала потихоньку готовиться, ездила по монастырям, жила в них недолго, присматривалась. Как-то снова отправилась к батюшке, а он ее за руку - и в Зимовеньки привез. А здесь тогда еще был только храм да бурьян. Раздвинул он бурьян руками, взошел на холмик, стукнул палочкой своей и сказал: "Вот здесь и будет твоя келья". Так и получилось. Построили корпус, и келья ее оказалась как раз над этим местом.
- Как же он узнал, что ей надо в монастырь и где именно келья будет?
- Он все знает, про каждого из нас.
- И про тебя, про твою жизнь все знает?
- И про меня.
Ира смеется глядя на меня. Я сижу открыв рот. Сразу же подумала: а если бы у меня был духовник, скольких бы я ошибок в своей жизни не совершила. Мне стало завидно. Как иногда не хватает мудрого совета в трудный момент. Родные и друзья не в счет: у каждого свои представления о твоей жизни и каждый -сторона заинтересованная. Немного оправившись от потрясения, спрашиваю:
- ома, наверное, расстраиваются, что Зосима ушла от вас?
- Да ты что? - изумляется Ира, - Наоборот, рады все. Если человек уходит в монастырь, то он вымаливает всю семью свою и еще семь колен рода своего.
В монастыре матушек двенадцать человек - это всех вместе - и монахинь, и инокинь, и послушниц. Очень маленький. И очень отличается от остальных. Как я выяснила уже перед самым отъездом, в монастыре действительно не принято разговаривать друг с другом, а тем более с мирскими, их даже не везде и пускают. А если их и пустили, то к ним не подходят, и уж тем более вместе с ними не работают. Монахиням нужно выполнять свои послушания, постоянно читать молитву, заботиться о своей душе. А тут получается, о нашей душе заботятся - объясняют нам, рассказывают, показывают. Чтобы хоть чуть-чуть больше о Православии узнали. Про жизнь монастырскую, про чудеса...
- Надо было шифер для монастыря привезти, - вспоминает матушка Иулиания. - Уже рассчитались, осталось лишь машину найти. А машин нет и нет. То не в ту сторону идет, то шифер весь не входит. Я набегалась, а все без толку. У меня уж и руки опустились. Стою я, молитву читаю, и тут машина останавливается и водитель мне: "Матушка, чем тебе помочь?" Отвез он шифер и телефон еще свой оставил, рабочий и домашний, мол, если надо что - звоните, не буду занят - помогу. Не было больше у меня забот с машиной. Что нужно - я к телефону. Так три года он нам и помогал, пока мы свою машину не купили.
Я не перестаю удивляться. Что же получается: помолился, помощи попросил и тебе помогли? Странно как. Мы сидим у матушки в келье и слушаем ее, затаив дыхание. Время давно перевалило за полночь, матушке вставать в полпятого на утренние правила, а она нас все не прогоняет. А самим уходить - сил нет.
Полпятого - это еще ночь. Открываешь тяжелые, высокие двери, заходишь в храм. Темно, лишь у иконы Божьей Матери в лампадке тонюсенький огонек. Под куполом в окнах кое-где не хватает стекол - сквозняк, с грохотом закрывается дверь - ты отрезан от мира. В храме особенная тишина. Где-то в вышине затихают шаги. Пахнет лампадным маслом. Непривычно одной в пустом храме. Только ты и Бог. А как матушки стали молитвы читать и псалмы запели - как будто воздух в храме засветился.
Воскресенский храм в Зимовеньках - особенный. Он стоит на вершине холма и раскинул свое сияние далеко вокруг - чудесный кораблик на небесной верфи. В первую очередь он поражает своими размерами: среди деревянных домишек каменный исполин. В дни гонения на Церковь в храме был устроен склад, а во время войны он был сильно обстрелян из орудий -на колокольне стоял пулемет и не давал подойти врагу. До сих пор остались дыры и глубокие выбоины в стенах. Но, удивительное дело, уникальный фарфоровый иконостас почти не пострадал, лишь кое-где отколоты фарфоровые украшения. Есть в храме две иконы, писанные в конце прошлого века , более старые, чем сам храм. И четыре обновленные иконы. Что такое обновленные иконы, я узнала накануне, прочитав статью в газете "Татьянин день". Там рассказывалось о старой, темной иконе, которая вдруг стала яркой, как будто только что из-под кисти иконописца. Но больше всего меня поразило другое. Была собрана специальная комиссия, которая обследовала икону и признала факт ее обновления, иными словами чудо было официально подтверждено. В моей голове все это никак не укладывается. На дворе уже почти двадцать первый век, а тут обновленная икона - запротоколированное чудо. И комиссия по чудесам, как будто я в сказке. Ну не может в моей бедной голове такое уместиться. Я рассматриваю одну из икон, написанную на листе жести. Со временем лист покорежился, краски потемнели, но все равно угадывалось, что это икона. Пожалели ее, сделали простую деревянную рамочку и повесили в храме. И вот, стали замечать, что краски на иконе восстанавливаются и становятся видны фигуры, лики. Вторая, икона Божьей Матери, деревянная, лежит на аналое, черная, прожженная огнем. А краски яркие-яркие, как будтс сверху черноты в некоторых местах реставратор про шелся свежей краской. Долго я стояла у этой иконы пальчиком потрогала, понюхала. Пахнет приятно, не много старостью, маслом лампадным или свечами. Да же намека на запах свежей краски нет. Что же получается? Чудо?
Две остальные иконы обновились еще сильнее, но их не увидеть, они висят в алтаре зимнего храма (храм на первом этаже, в корпусе, там службы идут с наступлением холодов, когда большой храм становится тяжело протапливать).
В день отъезда первый раз за две недели идет дождь. Суета. Матушки приготовили нам праздничный прощальный стол, даже напекли блинов. Собрали каждому в дорогу еды, маленьких дынек и буханку свежего горячего хлеба. Я стою у окна и думаю, откуда у меня такие дикие представления о монастырях, Православии? Все оказалось с точностью до наоборот. Я ожидала увидеть несчастных, безграмотных, калек, а повстречала мудрых, добрых, деликатных и очень чутких людей.
Расставаясь, плачем. Загрузили свои вещички на телегу, и бывшая цирковая лошадка Радуга повезла их на остановку. Дождь. Стук копыт, скрип колес, и все дальше и дальше остается монастырь, и лишь купола храма еще долго видны. Каждый раз, как обернешься.
