Перед долгими майскими праздниками умерла от рака моя знакомая, совсем еще молодая. К безвременной смерти никто не готовится и никто не умеет ее принимать. Считается, что верующие лучше справляются с конечностью жизни. Ничего подобного. В большинстве своем — не лучше, а иначе.
Неверующий скорее будет искать врача, собирать деньги, стремительно создавать и с энергией трактора выполнять планы — срочно отправить больного в Израиль, в Германию, в Швейцарию, где его непременно вылечат. Такие больные нередко умирают в день получения визы или через неделю пребывания в заграничной клинике — но родные знают: мы сделали, что могли, — и это позволяет им хоть как-то справляться с неизбежным и неизбывным чувством вины живых перед умершими.
Магически мыслящие родственники и друзья тащат своему умирающему какой-нибудь чайный гриб или волшебные витамины — и рассказывают, что рак, даже самый безнадежный, прекрасно лечится пищевой содой, вот и ссылочка по теме. К ним примыкают магически мыслящие православные, которые заваливают больного освященным маслицем, водицей и песочком.
Каждый из окружающих верующих спрашивает умирающего, как его имя в крещении, почему он не крещен — и советуют креститься. Если у него есть знакомые в Интернете, то спрашивать его об этом будут по десять раз в день на протяжении оставшихся ему месяцев. Предложат помолиться об исцелении определенным святым, искупаться в конкретном источнике и сходить с паломничеством в определенный монастырь, ну или хотя бы собороваться, тогда точно выздоровеешь. Попутно начинаются теоретические споры о том, можно или нет подавать записочки о здравии некрещеных — с обильными ссылками на мнения батюшек или труды святых отцов.
Фото Владимира Ештокина
Среди верующих, как и среди неверующих, быстро находятся свои правдорубы. Они ведь водятся не только среди врачей, способных прямым текстом сказать человеку, что вот он требует себе лечения, хотя он безнадежен, а на эти деньги можно двадцать человек вылечить, нашей новопреставленной вот так прямо и сказали месяц назад. Находятся и христиане, которые охотно и бескомпромиссно объясняют умирающему (уже пожелтевшему от метастаз в печени и позеленевшему от боли), что болезнь ему послана за грехи, а впереди ад, если он вот прямо сейчас, немедленно, не покается и не крестится.
Когда имеешь дело со смертью, чуть не главными добродетелями становится даже не столько сострадание, сколько уважение и такт. Бестактное сострадание ранит не меньше, чем осознанная жестокость. Бестактная забота вызывает отторжение, а не благодарное принятие.
Мы кое-как умеем справляться со смертью братьев и сестер по вере, но чуть не у каждого из нас полным-полно дорогих нам людей, которые никогда не задумывались о Боге, — или задумывались, а может, и хотели бы поверить, а ни искорки веры никак не отыскивается. Или задумались — и пришли к отрицательному ответу. И когда они тяжело болеют и умирают, мы, христиане, обычно просто теряемся, потому что своим любимым ведь желаешь спасения души — а как? И начинаются метания: а может, его бессознательного уже окрестить? Сознательно же не согласится!
Рискну сказать: иногда не надо быть настырными. Не надо разыгрывать драму «Смерть пионерки», давя на человека и вынуждая его сопротивляться давлению из последних сил — в буквальном смысле последних. Не стоит пытаться обхитрить Бога.
Видимо, надо уметь уважать смерть и человека, стоящего перед ней, — даже если мы считаем трагичным и ошибочным его выбор, даже если не можем с ним смириться. Надо доверять Богу, Который умеет уважать этот выбор — иначе нам не была бы оставлена притча о блудном сыне, иначе не отпустил бы в ней отец сына, а посадил бы под замок. Надо помнить, что Бог любит наших любимых не меньше, а больше нас.
Даже других христиан, если они в болезни и отчаянии сомневаются в вере, — и то не знаем, как поддержать. Восхищаться стойкими и верными — умеем. А поддержать колеблющихся — как?
Полтора года назад умерла — тоже от рака — моя любимая подруга. Она очень мучилась. Изнуренная многомесячной тошнотой и рвотой, исхудавшая до кожи и костей, как узник Освенцима, — в самом прямом смысле: до 35 кило при росте 170, — она страдала тяжелой депрессией, которая часто сопутствует раку. Она спрашивала в последние месяцы: за что Он на меня гневается? За что это мне? И не принимала ответов, и скорбно, недоверчиво качала головой, когда я пыталась ей что-то сказать про вечную жизнь. Ее интересовало, почему здесь, в этой жизни, ей так плохо, и почему она должна умереть, хотя совсем не хочет умирать. И вечная жизнь ее не утешала. И в любви Бога она, казалось, разуверилась — еле живая, лысая от химии, с ампутированным желудком, с пролежнем на крестце, с зондом в ноздре, со спрятавшимися от уколов венами и атрофированными от истощения мышцами, с дренажными трубками в животе, по которым литрами откачивают жидкость из брюшной полости. Я не знала тогда и не знаю сейчас, как отвечать на эти вопросы из моей благополучной жизни, в которой нет такого предельного опыта, чтобы все это не было пустословием. И я позвонила на горячую линию для родственников онкобольных, где можно поговорить со священником, и спросила священника, как помочь человеку, которого мучают эти вопросы. А он сухо ответил мне, что тут помочь ничем нельзя, потому что человек уже сделал свой выбор не в пользу Бога.
Этот ответ живо напомнил мне похожие интонации одного лютеранина, с которым я спорила о религии в свои двадцать лет. «Я читала христианскую литературу, — сказала я ему, — я говорила с православными, с католиками, с некоторыми протестантами. Они меня не убеждают. Я не верю». «Значит, — ответил лютеранин, — в вашем случае сатана одержал окончательную победу». И отвернулся, давая понять, что разговор закончен. Примерно через два года я вполне сознательно произнесла «Верую».
Это жизнь — да; пока ты жив, ты еще можешь измениться. Со смертью жизнь заканчивается, и изменить уже ничего нельзя — да. Но надо уметь уважать ту тайну, которую знают только двое: умирающий человек и Бог, с Которым он разговаривает ночами, когда не может уснуть от боли и ужаса. Что мы знаем о том, что говорится в эти минуты?
Уважение и такт — это тоже милосердие и сострадание. Да, завешивать зеркала в доме умершего — это суеверие. Да, лучше поминать молитвой и добрыми делами, чем водкой. Да, ставить покойному стопку водки с ломтиком хлеба не надо, это язычество. Но лучше, наверное, прекращать эти теоретические споры в момент похорон и поминок, не выяснять над гробом, кто правильнее скорбит, и не попрекать горюющих ближних, что они своей водкой и своим кладбищем в Пасху вредят душе умершего. И не знаем мы наверняка, что вредит душе умершего, а что нет. И важно не навредить живым душам своей категоричностью и безжалостностью, немилосердной правотой и бескомпромиссной настырностью. Да, но ведь Христос и святые отцы бывали бескомпромиссны и категоричны?
Бывали, да.
Святым — можно.
