В июне этого года (имеется в виду год публикации в журнале "Фома", №6 (110), июнь 2012 года - прим. редакции) исполняется 200 лет со дня рождения Ивана Александровича Гончарова, известного нам всем по роману «Обломов» — его проходят в школе. Проходят — но чаще всего не понимают. Мы предлагаем нашим читателям по-новому взглянуть на эту хорошо забытую классику. Взглянуть по-христиански.
«Нежась на мягкой постели, славы себе никогда не добудешь…» — казалось бы, нет никакого резона оспаривать это утверждение великого Данте. И все же в русской культуре имеется факт, ставящий под сомнение его очевидную правоту. Илья Ильич Обломов — патологический ленивец, всю свою жизнь провалявшийся в мягкой постели, вдруг стал одним из самых известных героев отечественной литературы, причем как раз благодаря этому самому безудержному валянию на диване. Никаких иных свершений и подвигов автор романа Обломову не приписал. Этот странный успех оказался бы легко объясним, будь роман Гончарова сатирой, высмеиванием порока. Но нет, в ряд сатирических персонажей Илья Ильич Обломов явно не попадает. Конечно, автор иногда посмеивается над своим незадачливым героем, однако в целом выписывает Обломова с огромной симпатией и уважением: «…В нем было то, что дороже всякого ума: честное, верное сердце! Это его природное золото; он невредимо пронес его сквозь жизнь. Он падал от толчков, охлаждался, заснул наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла; пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот, — никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно... Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало; это перлы в толпе! Его сердце не подкупишь ничем, на него всюду и везде можно положиться».
Не так уж много в мировой литературе найдется столь откровенных признаний автора в любви к своему персонажу. Тем более непонятно, в чем же секрет популярности этого героя, о котором у читателей даже спустя полтора столетия после выхода романа в свет все еще нет однозначного мнения — положительный он или отрицательный. Можно ли считать честным и верным человека, целиком посвятившего себя отлеживанию боков на диванчике? И наоборот: можно ли бездельника и лежебоку уважать и любить за искренность и сердечную чистоту? Таких вопросов после прочтения романа возникает множество.
Но главная загадка «Обломова» все же в другом. Видимо, что-то предельно значимое для каждого из нас сумел высказать здесь Гончаров, какую-то очень важную струну задел он в душе русского человека. Да так сильно, что звучит она, не умолкая, по сей день, и вряд ли утихнет в обозримом будущем. Еще в XIX веке Н. А. Добролюбов писал: «…В каждом из нас сидит значительная часть Обломова…». Правда, под этими словами он имел в виду некую особенность русского национального характера, обусловленную тогдашним укладом жизни и политическим строем. Но вот уже давным-давно нету ни строя того, ни уклада. Все изменилось до неузнаваемости: сверхскорости, сверхнагрузки, огромное количество информации, обрушивающееся на нас ежедневно… Нынешняя жизнь абсолютно не похожа на размеренную дрему патриархальной Обломовки. Однако сам главный герой романа как социальный тип непонятным образом умудрился просочиться сквозь все культурные, политические и цивилизационные перемены, и в главных своих чертах остаться все тем же Обломовым — прекраснодушным лентяем с золотым сердцем и отвислым животом.
Мужик в трениках, валяющийся на диване перед телевизором и горестно вздыхающий, когда жена просит его вынести мусорное ведро, — типичное проявление современной обломовщины, вполне нормально соседствующее с покорением космоса, нанотехнологиями и большим адронным коллайдером. И не стоит воспринимать этот образ, как заведомо карикатурный. Разве не случалось каждому из нас прятаться от важных, но неприятных решений за хрестоматийной фразой «Я подумаю об этом завтра», дополняя ее иронической перелицовкой латинской мудрости: «Не откладывай на завтра то, что можно отложить на послезавтра»? Разве нет у каждого из нас таких вот — «отложенных на послезавтра» — проблем, которые годами отравляют нам жизнь, хотя решить их можно было бы за пару дней решительного действия? Видимо, все же ошибался Добролюбов, и вовсе не продуктом своей эпохи был Илья Ильич. Корни обломовщины лежат в куда более глубинных пластах человеческого бытия. Они способны давать свои ядовитые побеги на любой исторической и социальной почве, потому что носителем этой беды является сам человек, в какую бы эпоху он ни жил.
Жизнь трогает…
Лень всегда прямо пропорциональна свободе. Для несвободного человека лень — недостижимая роскошь. Очень трудно представить себе ленивого раба на галере, или, скажем, солдата-первогодка в армии. По мере увеличения степени свободы повышается и возможность выбора, в том числе — между «делать или не делать». Когда свобода становится абсолютной, появляется возможность не делать вообще ничего. Конечно, Обломов был далек от таких идеальных «высот духа», однако по условиям жизни своей он был к
«— Ах!.. — произнес Обломов, махнув рукою.
— Что случилось?
— Да что: жизнь трогает!
— И слава Богу! — сказал Штольц.
ним гораздо ближе, чем большинство современных людей. Не очень богатый, но все же — дворянин, Илья Ильич был весьма свободен в материальном отношении и мог нежиться на мягкой постели сколько душе угодно, а любое воздействие извне воспринимал как личную трагедию:
«— Ах!.. — произнес Обломов, махнув рукою.
— Что случилось?
— Да что: жизнь трогает!
— И слава Богу! — сказал Штольц.
— Как слава Богу! Если б она все по голове гладила, а то пристает, как, бывало, в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка, то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком... мочи нет!»
Конечно, любого из нас сегодня «жизнь трогает» куда чаще и чувствительнее, чем мелкого землевладельца с тремя сотнями крепостных в родной Обломовке. Потому и в искусстве пролеживания диванных пружин мы преуспели куда меньше Обломова. Но, положа руку на сердце, — кроме ежедневной необходимости бежать утром на работу, много ли у нас еще причин, не позволяющих в полной мере уподобиться Илье Ильичу?
Внешние обстоятельства жизни определяют лишь уровень нашей свободы и, соответственно, — степень лени, которую мы можем себе позволить в рамках этой свободы. Способность же преодолевать лень зависит от нашей жизненной философии и миропонимания, от тех идеалов, к которым мы стремимся. И, разбираясь в причинах обломовщины, в первую очередь нужно попытаться рассмотреть за диванным затворничеством Ильи Ильича его идеалы. Потому что именно в системе ценностей человека можно найти объяснение его словам, поступкам, да и всему образу жизни.
И здесь мы обнаружим, что идеал обломовщины, по сути своей, — религиозный, напрямую отправляющий нас к богословскому пониманию истории мира и человека. На родине Обломова «…добрые люди понимали ее (жизнь) не иначе, как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и между прочим трудом. Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это возможным и должным».
С детских лет Обломовым усвоено отношение к любому труду, как к наказанию Адама и Евы за грехопадение — …в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься (Быт 3:19). Соответственно, рай понимается Ильей Ильичем как некое блаженное ничегонеделанье человека, освобожденного от необходимости трудиться ради удовлетворения своих первичных потребностей:
«— Разве не все добиваются того же, о чем я мечтаю? Помилуй! — прибавил он смелее. — Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?
— И утопия-то у тебя обломовская, — возразил Штольц.
— Все ищут отдыха и покоя, — защищался Обломов».
Кривой идеал
Вот здесь, в этой точке кристаллизации жизненных смыслов Ильи Ильича — настоящая причина всех его бед и огорчений. Отдых и покой — как идеал утраченного рая! Да разве же могут противостоять такой могучей сверхмотивации невнятные рассуждения Штольца о ценности труда самого по себе? Никакие перемены во внешней среде жизни не смогут изгнать из сердца человека нелюбовь к труду, если в самых сокровенных глубинах этого сердца он воспринимает труд как наказание, а отдых — как норму. Л. М. Лотман полагал, что «...обломовщина предстает не только как следствие дворянского паразитизма, — хотя этот аспект ее содержания имеет первостепенное значение в романе, — но и как выражение общественного неустройства, порождающего апатию, ослабление творческой энергии членов общества». Но вот в двадцатом веке это самое неустройство наконец переустроилось, причем — самым радикальным образом. Всех уцелевших в революцию Обломовых отправили на принудительные работы, а вместо патриархальной Обломовки был организован колхоз «Светлый путь», где в здании правления на каждой стене висело по лозунгу, так или иначе восхваляющему труд как высшее благо в жизни человека и общества. Однако на смену традиционным тезисам «Работа не волк, в лес не убежит» и «От работы кони дохнут» в народной гуще тут же появились новые афоризмы, выражающие все то же традиционно-неприязненное отношение к труду: «Если хочешь поработать, ляг, поспи, и все пройдет», «Пускай работает трактор, он железный», «Труд облагораживает человека — и делает его горбатым». Конечно, далеко не все советские люди исповедовали эти принципы. Но всё же необходимо признать: попытка борьбы с обломовщиной путем социальных преобразований оказалась бесплодной. Идеал отдыха и покоя как утраченного рая оказался сильнее всех коммунистических лозунгов, призывов и репрессий.
В нынешней же, постсоветской, действительности он востребован с новой силой, причем совсем необязательно в среде предпринимателей — как раз там куда более распространены воззрения Штольца: «Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни». Но, согласно статистике, предпринимателями у нас в стране являются всего лишь 3% населения. И разве не к обломовскому утраченному раю стремится какой-нибудь офисный работник, вкалывающий целый год в предвкушении двухнедельного летнего отдыха в пятизвездочном отеле где-нибудь на Анталийском побережье, с прислугой — «тремя сотнями Захаров», дармовой жратвой от пуза и такой же дармовой выпивкой?
Почему же столь актуальным представляется во все времена противостояние этих двух идей — труда и отдыха как взаимоисключающих смыслов жизни человека? Кто прав из главных героев романа — Обломов или Штольц? Думается, однозначный ответ здесь невозможен. Потому что неправы оба, хотя за каждым стоит также и своя правда. Обломов остро чувствует некую противоестественность труда, его тягость и болезненность, которым противится вся его природа. Штольц, напротив, — видит в труде главное предназначение человека. Но раз уж в романе это понятие рассматривается в контексте потерянного рая и наказания прародителей человечества, есть резон выяснить, как понимается отношение между трудом, бездельем и райским блаженством в религиозной традиции, к которой принадлежал Обломов, — в православном христианстве.
Откуда взялся труд
В фильме «Формула любви» деревенский кузнец Степан, разломав вдребезги карету графа Калиостро, утверждал, что к колесам сподручней пробираться через крышу. И цитировал при этом латинскую поговорку: труд — уже сам по себе есть наслаждение.
Мысль формально красивая, но вряд ли этот афоризм родился в голове римского крестьянина или раба. Скорее уж, наслаждение в труде находил какой-нибудь предшественник графа Толстого — патриций, выращивающий на досуге капусту для собственного удовольствия.
В церковнославянском языке слово труд — одно из обозначений болезни, страдания. И это вполне соответствует библейскому пониманию труда. По христианскому вероучению, необходимость трудиться в поте лица своего, равно как и связь труда со страданием, стала для человека прямым следствием грехопадения. Это, конечно, ни в коем случае не означает, будто человек был создан для блаженного безделья. Просто то творческое участие в преобразовании лица Земли, к которому первые люди были призваны Богом, действительно было радостным и не предполагало каких-либо болезненных проявлений. А вот труд в современном понимании появился лишь тогда, когда человек отпал от своего Создателя, решив жить по собственной воле. И сразу же столкнулся с необходимостью в поте лица возделывать землю, которая стала взращивать ему сорняки вместо злаков и вместо радости питать его скорбью. Бог предоставил ему все блага этого мира даром. Но после грехопадения человек оказался вынужденным прилагать огромные усилия для добычи мизерных крупиц этого отвергнутого им Божьего дара.
Любой труд — результат разрыва связи человека с Богом. Поэтому наивно было бы рассматривать его вне контекста этого разрыва — по-штольцевски просто, как некое самодостаточное благо. Однако не менее наивна также и попытка Обломова уклониться от труда, в надежде через это уклонение вернуть себе утраченное райское блаженство. Дело в том, что нет и не может быть рая (а, следовательно, и райского блаженства) без Бога. «Где Христос, там и Небо», — говорил святитель Иоанн Златоуст. Вернуть утраченный рай человеку возможно только через возвращение к Богу. Любой другой путь — уклонение от труда или, напротив, его обожествление, — сами по себе в равной степени неспособны привести в рай. Хотя, конечно же, они несут в себе и свои маленькие удовольствия, которые ошибочно принимаются за отблеск рая как ленивцами, так и трудоголиками.
Ведь Андрей Штольц в известном смысле тоже искатель потерянного рая, как подлинного смысла и цели собственного бытия. Более того, он полагает, что уже нашел этот смысл: «Так когда же жить? — с досадой на замечания Штольца возразил Обломов. — Для чего же мучиться весь век?» — «Для самого труда, больше ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей».
Однако при всем внешнем благородстве этих слов за ними сквозит какая-то жуткая метафизическая пустота, уподобляющая человека общественному насекомому — термиту, пчеле, или муравью. Идейное безделье Обломова против безыдейного трудолюбия Штольца — вот главная оппозиция романа Гончарова. И немудрено, что по сей день читатели не могут сойтись во мнениях — кто из них двоих прав. Потому что хрен ничуть не слаще редьки.
Бог Обломова
Обломов показан в романе человеком, не чуждым духовной жизни, знающим, что такое молитва. Но даже здесь Бог для него является не целью, а скорее вспомогательным средством к достижению настоящего «божества» Ильи Ильича — отдыха и покоя:
«В горькие минуты он страдает от забот, перевертывается с боку на бок, ляжет лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда он встанет с постели на колена и начнет молиться жарко, усердно, умоляя Небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю. Потом, сдав попечение о своей участи Небесам, делается покоен и равнодушен ко всему на свете, а буря там как себе хочет».
Бог — как анестезиолог, помогающий избавиться от страданий и забот, — вот что стоит за «идеалом отдыха и покоя» у Ильи Ильича. Конечно, подобная религиозность будет лишь все глубже загонять человека в трясину его заблуждения. Однако каков же верный путь к утраченному раю? Думается, таковым можно считать некий синтез лучших черт личности как Обломова, так и Штольца, которыми они могли бы взаимно восполнить ущербность друг друга. У Штольца это способность к планомерному целенаправленному действию, которой недостает лишь настоящей, достойной цели. У Обломова — неудовлетворенность жизнью современного ему общества, тоска по утраченному в грехопадении счастью человечества. Очевидно, что сочетание этих двух качеств могло бы дать тот результат, который мы видим в жизнеописании большинства православных святых — многолетний осознанный труд, направленный к обретению Царства Небесного. Которое, по словам Христа, …силою берется, и употребляющие усилие восхищают его (Мф 11:12).
…Уклонись от зла
Универсальная формула святости выражена в словах Священного Писания: уклонися от зла и сотвори благо (Пс 33:15). Парадоксальность фигуры Обломова, удивительное сочетание в нем красоты душевной и житейского безобразия вполне можно объяснить простым и очевидным фактом: он, как умел, старался осуществить в себе эту формулу, но… лишь наполовину! Диван стал для него крепостью, где он пытался скрыться от зла и бессмысленности светского общества, занятия, интересы и мотивы которого (вполне приемлемые, с точки зрения Штольца) для Обломова — куда более мерзкая форма существования, чем его собственное диванное бездействие:
«Свет, общество! Ты, верно, нарочно, Андрей, посылаешь меня в этот свет и общество, чтоб отбить больше охоту быть там. Жизнь: хороша жизнь! Чего там искать? интересов ума, сердца? Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и общества!
Что водит их в жизни? Вот они не лежат, а снуют каждый день, как мухи, взад и вперед, а что толку? Войдешь в залу и не налюбуешься, как симметрически рассажены гости, как смирно и глубокомысленно сидят — за картами. Нечего сказать, славная задача жизни! Отличный пример для ищущего движения ума!
Разве это не мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя? Чем я виноватее их, лежа у себя дома и не заражая головы тройками и валетами?
…А наша лучшая молодежь, что она делает? Разве не спит, ходя, разъезжая по Невскому, танцуя? Ежедневная пустая перетасовка дней! А посмотри, с какою гордостью и неведомым достоинством, отталкивающим взглядом смотрят, кто не так одет, как они, не носят их имени и звания. И воображают несчастные, что еще они выше толпы: „Мы-де служим, где, кроме нас, никто не служит; мы в первом ряду кресел, мы на бале у князя N, куда только нас пускают“... А сойдутся между собой, перепьются и подерутся, точно дикие! Разве это живые, не спящие люди? Да не одна молодежь: посмотри на взрослых.
Собираются, кормят друг друга, ни радушия.. ни доброты, ни взаимного влечения!
…Третьего дня, за обедом, я не знал, куда смотреть, хоть под стол залезть, когда началось терзание репутаций отсутствующих: „Тот глуп, этот низок, другой вор, третий смешон“ — настоящая травля! Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: „вот уйди только за дверь, и тебе то же будет“... Зачем же они сходятся, если они таковы? Зачем так крепко жмут друг другу руки?»
Что-то напоминает эта картина, не правда ли? Достаточно поменять несколько устаревших слов — и вот перед нами вполне адекватное изображение сегодняшней светской тусовки. Нравы «элиты», развлечения и критерии успешности «золотой молодежи» — все нынче осталось примерно тем же, что и во времена Обломова. Ну разве что «терзание чужих репутаций» теперь происходит еще и в социальных сетях, а предметом гордости, в придачу к одежде, стали дорогие авто и модные гаджеты. Сами же люди «креативного класса» с той далекой поры изменились весьма незначительно. И отчаянный вопрос Обломова продолжает звучать сегодня с неменьшим напряжением, чем полтораста лет назад:
Бог — как анестезиолог, помогающий избавиться от страданий и забот, — вот что стоит за «идеалом отдыха и покоя» у Ильи Ильича.
«…Кажется, люди на взгляд такие умные, с таким достоинством на лице, а только и слышишь: «Этому дали то, тот получил аренду». — «Помилуйте, за что?» — кричит кто-нибудь. «Этот проигрался вчера в клубе; тот берет триста тысяч!» Скука, скука, скука!.. Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?
— Что-нибудь да должно же занимать свет и общество, — сказал Штольц, — у всякого свои интересы. На то жизнь...»
Но это лишь для него, Андрея Штольца, — жизнь. Для Ильи Ильича такое времяпровождение — очевидное зло, от которого он старается уклониться всеми силами. Однако для того, чтобы стяжать Царство Небесное, мало лишь удалиться от зла. Нужно еще сотворить благо.
…И сотвори благо
Современник Гончарова, святитель Феофан Затворник, ссылаясь на великих учителей Церкви, писал: «Уклонение от зла и творение добра — это две ноги, которыми совершают шествие свое путем богоугодной жизни люди богобоязненные. Опытные, впрочем, в различении духовных порядков находят между ними отличия, которые не бесполезно знать ревнителям совершенства нравственного. …Василий Великий говорит: „Не тому, кто совершен, прилично воздержание от зла, но только еще начинающему. Должно сперва, как от худого пути, удалиться от привычки к порочной жизни, а потом уже приступить к совершению добрых дел“».
Блаженный Августин прилагает к этому: «мало — не вредить, не убивать, не красть, не блудничать, не обманывать, не лжесвидетельствовать. Уклонясь от зла, не можешь еще с уверенностью говорить: теперь я безопасен, все сделал, буду иметь покойную жизнь, увижу дни благие. Ибо следует не уклоняться только от зла, но и делать благое. Мало — не ограбить: надобно одеть нагого. Не ограбил: уклонился ты от зла. Но не сделаешь при сем добра, если не введешь странного в дом, не упокоишь его и не снабдишь нужным. И всегда так надо уклоняться от зла, чтоб тут же делать и добро,— или уклоняться от зла не бездействием, а деланием добра, противоположного ему».
Вера без дел мертва. Но точно так же мертвы без дел и дружба, и любовь, и умственные способности человека, и самые благие его намерения. Cogito ergo sum! «Я мыслю, следовательно, я существую!» — сказал когда-то Рене Декарт. Но мало для человека просто существовать и сознавать свое существование. Личность человека складывается из его поступков в ситуации выбора, когда ему необходимо преодолеть себя для того, чтобы подняться над собой, нынешним. В человеке есть некая заданность, неудовлетворенность тем, что ты есть сейчас, и устремленность к тому, каким ты должен стать. Без усилий в этом направлении его жизнь так и останется всего лишь мыслящим существованием.
Ты умен? — приложи свой ум к какому-то доброму делу. Ты дружишь? — узнай, как идут дела у твоего друга и помоги ему, если он нуждается в твоей помощи. Ты любишь? — сделай хотя бы что-нибудь ради любимого, начни перестраивать свою жизнь сообразно этой любви.
Илья Ильич в значительной мере сумел уклониться от зла, насквозь пропитавшего современное ему общество. И эта благородная чистота его души, его категорическое неприятие лжи и лицемерия, беззлобие его и преданность дружбе делают Обломова столь дорогим и близким автору романа, а вместе с ним — и читателям. Однако, уклоняясь от зла, Обломов не совершил никакого блага. На эту «ногу» в
Для христианина жизнь — путь уподобления Христу. А у Христа, как известно, дивана не было.
деле благочестия Илья Ильич не просто хромал — она у него вообще атрофировалась от многолетнего безделья. И, увы, никакого иного финала у истории Обломова не могло быть, кроме того, о котором с горечью говорит его друг Андрей Штольц:
— А был не глупее других, душа чиста и ясна, как стекло; благороден, нежен, и — пропал!
Настоящее имя лени
Так что же это за беда роковым образом перепахала судьбу Обломова, а вместе с ним — сгубила и продолжает губить огромное число других людей, столь же добрых и благородных душою? Это тихое зло столь незаметно, что обратить на него внимание получается далеко не всегда, хотя в каждом из нас оно неотлучно присутствует с самого момента нашего рождения. Действие его очень точно описал в забавном стишке поэт Игорь Губерман:
Бывает, проснешься как птица
Крылатой пружиной на взводе,
И хочется жить и трудиться…
Но к завтраку это проходит.
Лишь разобравшись в том, почему человеку не хочется жить и трудиться, можно понять, что же такое — обломовщина.
Как уже было сказано, любой труд является результатом отпадения человека от Бога. Даже молитвенный труд святых — прямое следствие этой метафизической катастрофы, когда самое естественное для человека занятие — общение со своим Создателем, вдруг оказалось сопряжено с болезненным усилием и преодолением в себе какого-то темного, косного начала. Гончаров назвал это начало обломовщиной. В более широком смысле люди привыкли называть его ленью. Но если последовательно развивать мысль об отпадении людей от Бога, то с неизбежностью придется признать: этим темным началом в человеке является… смерть. Это ее мягкое прикосновение чувствуем мы, когда в нежной истоме валяемся на диване после пробуждения или сытного обеда. Это ее голос вкрадчиво говорит о любом деле: «Брось, отложи, ведь можно сделать это и завтра. А сейчас — отдохни, поспи часок-другой». Лень — не что иное, как стремление к распаду, к необратимому рассеянию энергии, к полному прекращению всяких процессов в человеческом теле и душе. Лень — это умирание, образ смерти, пропитывающий каждую секунду жизни человека. Ее идеал — постепенное уподобление человека сначала животному, а затем и неживой органике, жалкой куче гниющего мяса.
Стремление Обломова к потерянному раю можно рассматривать как стихийную попытку спастись от этого тихого, но беспощадного врага — смерти: ведь в раю человек был бессмертен. Однако путь Ильи Ильича к райскому блаженству оказался изначально обреченным на неудачу. Смерть караулила его как раз под маской лени — того самого бездействия, в котором он надеялся обрести спасение от зла окружающего его мира. И Обломову не хватило целой жизни, чтобы распознать ее под этой, казалось бы, такой безобидной личиной.
Зачем мы живем?
Святитель Игнатий (Брянчанинов) писал: «Земная жизнь есть не собственно жизнь, но непрестанная борьба между жизнью и смертью: попеременно мы уклоняемся то к той, то к другой, колеблемся между ними, оспариваемся ими».
Но ведь так или иначе, а умереть предстоит каждому из нас. Два метра земли на кладбище, да лопух над могилой — вот финал жизненного пути как ленивца, так и трудоголика. Не все ли равно — проваляемся мы всю свою жизнь на диване или будем трудиться не покладая рук? Можно рассуждать и так, но лишь в том случае, если смерть рассматривается как окончательная и абсолютная точка в человеческом существовании.
Илья Ильич отнюдь не был убежденным материалистом. И главная ошибка его как христианина была в неправильной оценке собственной земной жизни. Обломов рассматривал ее как некое досадное препятствие к вечному покою и радости, которые должны наступить после смерти. Этот покой он надеялся хотя бы частично обрести еще здесь, на Земле, спрятавшись на диване от окружавшей его суеты. Но земная жизнь — не стихийное бедствие, которое нужно терпеливо переждать под теплым одеялом. Путь к утраченному раю — это труд исправления себя, своих больных наклонностей, искаженных грехом свойств своей души. Иначе говоря — труд воссоздания в себе того человека, каким хотел бы видеть нас Бог. Для христианина жизнь — путь уподобления Христу. А у Христа, как известно, дивана не было.
Фотоматериалы предоставлены Киноконцерном «Мосфильм
