Есть такой возраст – от трёх до шести. В это время ребёнок познаёт закон человеческой ценности, но познаёт ограниченно, преимущественно на себе. Он безмерно уважает свои права и своё достоинство, но очень смутно догадывается о том, что каждый человек тоже наделён чувством собственного достоинства.
От этого отрезка жизни в памяти остаются разрозненные картинки – радости и огорчения или вообще непонятно почему запечатлённые кадры. Одно из самых горьких воспоминаний раннего детства время от времени терзает моё сердце. Но не только болью мне хочется поделиться, иначе и не стоило бы ворошить прошлое. Кажется, в нижеописанном эпизоде можно найти воспитательный ключ.
Итак, как и многие девочки и мальчики моего возраста, в то довольно отдалённое время я ходила в детский сад. До обеда нас парами выводили на прогулку, и мы, только-только спустившись с порога, рассыпались по территории детского сада в заранее оговоренных пределах. Если всё это происходило как положено, то обе наши воспитательницы усаживались в беседку, откуда просматривалось всё игровое пространство.
Помню, погода стояла нехолодная, но это была не осень, потому что жёлтые листья на земле ещё не лежали, и не лето, потому что лето я всегда проводила у бабушки. Судя по всему, нижеописанное произошло весной, так как одеты мы были легко.
Мы висели на турниках, лазали по шведской стенке, съезжали с железной горки и с упоением закапывали в песок «секретики» под цветными стёклами, словом, делали всё то, что нам полагалось делать. А за забором висели на турниках, съезжали с горки и не меньшим упоением закапывали «секретики» домашние дети. Они были такими же, как и мы, но их никто не заставлял съедать дочиста манную кашу или молочный суп «с лягушками» и не укладывал насильно спать посреди дня. Всякий, кто ходил в детский сад, должен понимать, как нелегко ребёнку в казённой обстановке думать о родном доме и маминых блинчиках. Впрочем, даже не нужно блинчиков. Была бы мама.
И вот в какой-то момент наши два мира пересеклись. Мы – воспитанники детского сада, и они – дети, гуляющие в своём дворе, стояли по разные стороны забора и смотрели друг на друга сквозь железные прутья. Домашние дети начали нас дразнить. Сейчас трудно вспомнить, по какому признаку нас подвергли осмеянию, но в сердце вскипели сразу все обиды. Стало досадно и за молочный суп, и за снисходительный юмор нянечки, и за дневной сон, и за то, что кусок хлеба нужно было начинать кушать непременно с нижнего края, а не с мягкой серединки.
Громче всех выкрикивали обидные слова мальчишки близнецы, или так казалось, потому что их насмешки как будто удваивались. Опустив глаза, я увидела лежащий на земле гладкий чёрный камень. Именно поэтому я запомнила, что жёлтых листьев на земле не было. Камень удобно поместился в моей руке, и я, не задумываясь, бросила его в мальчиков. На беду камень не пролетел мимо и не отлетел обратно, стукнувшись об забор, а попал в цель. Один из близнецов схватился за лоб и закричал.
Какое-то время я не видела никого кроме этого мальчика. Именно поэтому я помню, что было тепло, – на нём не было шапочки. Мальчик стоял и плакал, закрыв лицо руками. А вокруг его фигуры всё словно расплылось и застыло.
Наказания за мой поступок не последовало, так как никто из взрослых к нам не подошёл. Быть может, мама мальчиков готовила дома обед, а наши воспитательницы не увидели этой сцены, потому что пятачок у забора всё же был слепой зоной. Плач доносился со стороны улицы, и они не поинтересовались, что произошло на неподконтрольной им территории.
Словом, никто не вмешался в наш конфликт. Никто так и не узнал о моём преступлении. Меня не ругали, не читали мне моралей перед всей группой, не рассказали об этом моей маме. Но от этого ещё больнее вспоминать тот эпизод. Если бы меня обвиняли, стыдили или, ещё лучше, обзывали бы и дёргали за уши, мне представился бы шанс частично облегчить муки совести личным страданием, а тут я осталась наедине со своей жестокостью. Плачущий с прижатыми к лицу руками мальчик остался для меня крайней сценой этой бесславной истории.
Конечно, было бы гораздо легче, если бы нашёлся человек, способный нас помирить. Утешить того мальчика, а меня научить высказывать своё сожаление. Дать каждому по конфете и отпустить с миром. Но разве взрослые обычно поступают так?
Мы стремимся за каждый проступок немедленно выговаривать и обещать детям разнообразные кары. Иногда это гнев, раздражение, иногда стыд перед окружающими и стремление показать свою компетентность, иногда вполне осознанная тактика. Но не приводит ли такая тактика к тому, что ребёнок боится именно бури нашего возмущения, а скрывая свои ошибки, пытается избежать долгой и нудной нотации? Вместо того чтобы сожалеть о содеянном зле и дать место раскаянию – созидательному чувству, человек бросает все свои моральные силы на придумывание оправдания.
Кроме вреда от привычки самооправдания здесь кроется ещё один вред. Отдаляясь от своих детей, мы теряем возможность своевременно подсказать им выход из затруднительного положения, помочь исправить ошибку. Если бы я знала тогда, что не нужно избегать ходить через тот двор, не нужно бояться смотреть за забор во время прогулок! Что можно было найти этого мальчика и попросить у него прощения…
В завершение нужно добавить, что сей печальный случай произошёл ещё до моего крещения, но тем не менее жёг душу и был исповедан уже во взрослом возрасте, а то ощущение, которое оставил большой чёрный камень в моей руке, так и не прошло.
Фото анонса www.flickr.com, Andrey Filatkin
