Венчал нас настоятель кафедрального собора. Я не чувствовала ни ног, ни свечи в окаменевшей руке. У меня было ощущение, что вот, происходит то, ради чего я родилась на свет. И была проповедь для новобрачных, о любви к своим родителям. И были поздравления. И поцелуи, и слезы, и пел хор дивными небесными голосами. А свадебный обед устроили дома. Никто не кричал нам "горько", никто не устраивал потехи вокруг нашей свадьбы. Ни выкупа невесты, ни нелепых конкурсов, ни пьянки. Потом мы поехали домой, и ты внес меня на руках, прямо по устланному цветами полу. Мы, не раздеваясь, прочли акафист Божией Матери и... легли в свадебных одеждах спать на незастеленном диване. Так велико и невместимо оказалось событие того дня для меня и тебя, отныне объединенных одной кроветворной системой...
Ты ешь медленно, а я — быстро. Мне всегда потом остается смотреть как ты кушаешь. Это вечернее время мне дорого. Я боюсь тебя утомить, молчу. Ты говоришь неспешно, ласково и легко о некоторых, запомнившихся событиях. Ты добр и великодушен. Ты никогда не делаешь поспешных выводов. Я просто не могу понять, как это у тебя получается.
...А потом ты уехал в поля: сначала я была женой геолога. Прожив три месяца после свадьбы, расстаться на долгих четыре! Я со своим животиком, полвесны и лето ходила по сибирским, бушующим от зелени, аллеям. Тосковала и молилась о путешествующем — о тебе, и ты приехал. С рюкзаком, заросший несмелой бородкой, пыльный, терпкий — от запахов тайги и костра, счастливый и такой лучистый от своей любви...
Вчера, когда ты вошел, и Лизанька, и Маринка, и Ванюша ликовали, словно на Рождество. Ты для них — подарок, воздух, которым дышат твои дети, хлеб и вода их жизни — папа. Как жаль, что многие отцы прежде всех прочих ставят целью жить вне семейных радостей и находят нишу для своей, частной жизни как бы отдельно от семьи.
...А потом ты окончил шестилетнюю учебу в НГУ и епископ Сергий (Соколов) предложил тебе стать священником. На следующий день после чудного праздника Успения Божией Матери ты стал священнослужителем. Я была беременна Ванечкой, десятимесячная Лизанька присутствовала при твоем рукоположении в священный сан и ни за что не желала расставаться со мной. Большой живот, на руках ребенок, длинная служба, рядом с нами — вся семья. Это событие подвело черту под всеми устремлениями наших родных. Здесь молились и плакали некрещеная бабушка, мой отец, собравшийся завести новую жену, сестренка — поклонница Кристины Агилеры и Сергея Пенкина, моя мамочка, заломив руки и неотрывно глядя с балкончика в алтарь.
Благоговейные и радостные, твои родители вытянулись в струнку и боялись лишний раз моргнуть. Все переживали происходящее таинство, любопытного равнодушия здесь не было. Из диаконов через две недели, в день святого Алекандра Невского, тебя рукоположили в священники.
Мы часто стали бывать врозь. Ты стал весь как огонь — в тебе сгорало все суетное и незначительное. Ныне я часто мысленно возвращаюсь к тому времени, которое бывает у священника один раз в жизни — когда он служит в храме сорок дней подряд после принятия сана. Тогда ты стал весь насквозь прозрачный, строгий. Я любовалась на твое лицо, которого коснулось небо.
Я проводила весь день одна с двумя малышами — годовалой Лизанькой и месячным Ванюшкой. Я унывала, плакала. Ко мне постоянно приходили мысли, что я могу тебя потерять, что ты погибнешь. Это было страшно. Ни с чем сравнить невозможно пронзительность и горечь моих неоправданных переживаний. Это мучительное состояние было своеобразной смягчающей мерой. Боженька попустил его, чтобы относительно безболезненно умягчить мое сердце, скованное холодом прежней жизни, цеплявшейся ко мне как верблюжий колючки к обуви. Отпустило меня много позже, когда я научилась жить детьми и находить радость в том, чтобы дарить им себя. Раньше я только брала любовь, хотя искренне полагала, что даю. Дети учат нас любви.
Я ревновала тебя к Богу. На исповеди батюшка с улыбкой мне посоветовал радоваться за нас, а не ревновать. Незаметно это жгучее чувство тоже истерлось. С каждой исповедью и Причастием входили в душу слезы раскаяния, любовь Бога и что-то крепкое и сильное с небес, что дарило радость, отвращение ко греху и надежду, счастливое ожидание завтрашнего дня.
Маленькая Лизуня бросается к тебе на грудь и рассказывает все-все свои горести и радости. Юдоль земная касается и ее детского сердечка, в нем — не менее серьезные, чем наши, переживания и беды. Слова выскальзывают у нее прямо со свистом, лепятся тесно друг к другу, едва умещаясь на твоей широкой груди. Она все время прижимается к твоей бородке и тихо смеется. Папина любовь нужна девочке, из этого источника она будет черпать всю жизнь уверенность в своих силах, чувство покоя и защищенности.
...А потом заболели дети.
Одновременно — Лиза и Ваня, им тогда было, соответственно, полтора года и шесть месяцев. Реанимация, куда меня не пускали, наглухо закрывалась, но я все время слышала охрипшего от крика сына. В домашних условиях болезнь не казалась участковому врачу опасной: обычная простуда, покашливание, невысокая температура, а потом аллергия зачеркнула весь положительный эффект от лечения — Лизуня ночью стала задыхаться, Ванечка заполучил обструкцию бронхов. Скорая увезла нас в больницу... Однажды я все же проникла внутрь реанимационного бокса. На всю жизнь запомнится мне мой маленький сыночек, привязанный за ручки и ножки к железной кровати, с закатанными глазами, со свистящим дыханием, с катетером в шее. Всю ночь я промолилась Пресвятой Богородице. Казалось, не вынесу этого ужаса. А наутро пришли врачи с консилиума и пригласили в час дня забрать сыночка в обычную палату, потому что наступило улучшение, есть сдвиги в анализах: "ребенку нужна мама", сказали они.
Еще раньше я забрала из реанимации Лизочку. Девочка моя со страдальческой складкой в личике появилась в дверях. Она меня не сразу увидела. А потом, как взрослая, закрылась ручками и по-бабьи запричитала, горестно вздрагивая всем телом...
Милый мой, я на два размера поправилась, и страшно это обстоятельство переживала. Мне казалось, что полнота моя тебя оттолкнет. Проносились мысли о том, что новый ребенок, если им благословит нас Бог, добавит еще килограммов, что ты станешь меня стесняться. Я кормила Мариночку, и безнадежно расстраивалась, не представляла, как вернуть свой удобный сорок шестой размер. Стресс углублялся; я, как назло, поправлялась все сильнее.
При этом с удивлением осознавала, что нежность твоя ко мне не убывает, ты внимателен и щедр душой, как прежде. А потом, на молитве, вдруг подумалось, что только Бог может подарить любовь. Это чувство не находится в подчинении у людей. Часто грязная жизнь убивает красоту взаимной любви, а мы приписываем случившееся внешним причинам.
...Дети выздоровели полностью не скоро. Я долго вздрагивала ночью и просыпалась. И думала, что только теперь, пережив все страдания своих детишек, стала им мамой. Сердце открылось, начал таять лед чувственности и самоуверенности. С грузом моего эгоизма, принесенного из прошлой жизни вне храма, растить детей было невозможно. Боженька человеколюбив. Как мягко исправление, как деликатно наказание! В своей сознательной, самостоятельной жизни в миру я умудрилась так испачкать душу и ожесточиться, что понадобились боль моих детей, чтобы мама во мне проснулась и заплакала. Я и сейчас мучительно выправляю свою уродливую душу, готовую решать все свои и чужие беды силовыми методами...
Еще один вечер задернул шторой окна. Мы зажигаем свечи и читаем вечерние молитвы. У детей в руках — по свечечке, они молятся вместе с нами. Очень рады, если мы разрешаем им читать все молитвы самим, они выучили многое наизусть. Мы тогда молчим и наблюдаем их детское ликование, горящие глазки и ручки, сложенные для крестного знамения. Молятся о здоровье папы и мамы, бабушек и дедушек, маленькой сестренки. Еще добавляют просьбы о тех, чьи беды обострили детское чувство милосердия в течение дня. Например, "о той тете Оле, у которой убили сыночка, она наверно теперь все плачет", "о мальчике Димочке, который ножку сломал", "о соседской бабе Томе, у которой умер Кошмарик (собачка)". Понимают, что надо молиться не за умершую собачку, а за соседку, которая теперь совсем одинокая осталась. Я думаю, детей не следует безоговорочно ограждать от всех взрослых переживаний. Сердечко у них должно научиться сочувствовать, милосердовать. Мы очень жалеем бомжей. Образ этих богооставленных людей вызывает у детей страх, слезы жалости. Я стараюсь все объяснить, все, что вижу. Что не смогу сказать, пропущу, — даст им Бог. Так и молюсь: "Господи, восполни то, что не дала деткам, исправь все немощи моего воспитания!"
...Посты мне давались труднее, чем тебе. Я не обладала совсем твоей цельностью, радость моя. Пост воспринимала как тяжелую повинность, отказ от телесных радостей означал для меня потерю радости в жизни. Только твоя чуткость и Божия помощь научили меня постепенно любить чистую прозрачность поста. Твой образ привел в храм всю нашу семью. Разрозненные и неверующие, мы все обрели цельность и радость в православии. Прожив бок о бок с моими родителями и бабушкой, а потом с твоими старичками целых полтора года, пока ты ремонтировал нашу собственную квартиру — в страшной тесноте, с малышами, кроватками, пеленками и моей беременностью, мы ни разу вдрызг не разругались с родными. Заповедь о том, что "не зайдет солнце во гневе вашем", потребность душ в покаянии и благодати давала каждому силы и терпение чужих немощей. Слава Богу!
Сегодня я очень жду тебя из храма. Но много людей спешит к священникам за утешением, и мой ужин остывает, а я, сама искупав и уложив троих детей спать, молча глотаю слезы. На часах половина первого, последний поезд метро уже завернул в парк, сейчас раздастся твой тихий стук в дверь.
Главное, не встретить упреками, главное — пожалеть, накормить согретым по третьему разу постным пловом, не забыть дать тебе витаминку от весеннего авитаминоза и попытаться не высказать своего недовольства за ужином. Потом Боженька исправит и этот мой грех, мое одиночество наполнит Собой, сделает каждую нашу встречу еще большей радостью, уничтожит сдерживаемую обиду.
От внешнего — к внутреннему, если не выходит наоборот.
Продолжение истории в 2008 году