Последнее окно
На стене у двери было что-то написано по-славянски. Надпись наполовину осыпалась, но имя Святого Николая вызвало у меня улыбку – впервые за долгое время.
Впрочем, веселиться было некогда. Я с маху выломал замок и вошел.
Внутри шаром покати – только возвышение в центре, на месте алтаря. Должно быть, иконы сняли и вынесли, когда обезлюдел город, но с потолка и стен... смотрели глаза.
Я не без робости огляделся: по доброй воле ни один из нас не зашел бы в церковь. Эту давно забросили, но все равно я чуял некую силу в нарисованных образах. Восточная стена изображала Воскресение, с потолка глядели Спаситель и Богоматерь с простертыми в молитве руками. В простенках между окнами, по три на каждой стороне, были нарисованы святые, все в разных одеяниях и со своими знаками.
Я сразу узнал Николая, седовласого, в красных одеждах. Большие, умные глаза на иконе были в точности как у самого Николая – каким я его знал.
Затем у двери появилась моя жертва – измученная, упавшая духом женщина. Вряд ли ей достанет сил пережить эту ночь. И Джек Фрост должен положить конец ее жизни...
Я стал справа от двери и как только она вошла, дохнул на нее холодом.
Женщина съежилась. Вытянув затянутую в перчатку руку, она шагнула вперед, в темноту. Я поддержал ее под локоть, тронул холодным пальцем запястье. Она была молода и здорова, разве только ослаблена недоеданием. Даже одета довольно тепло...
Чтобы убить ее, придется долго работать, но я терпелив и милосерден. Заняться в канун Рождества мне больше было нечем, и я приготовился трудиться всю ночь.
А вот чего не ожидал, так это что она меня... увидит.
Женщина резко обернулась и вскрикнула, как загнанный зверь. Я опустил руки, изумленно глядя в ее побелевшее лицо.
– Нет, нет. Нет, – бормотала она, отступая, но сзади была стена с иконой Святого Николая. Не видя нарисованной фигуры, возвышавшейся за ее спиной, женщина застыла на месте, впившись в меня глазами.
Думаю, я выглядел не лучше ее.
– Ты не должна меня видеть, – наконец, вымолвил я.
Все еще парализованная ужасом, она прошептала:
– О Господи... Для галлюцинации ты слишком настоящий. Кто ты?
Прежде мне не случалось разговаривать с людьми. И что я должен был ей ответить?
Правду, прошипел тлеющий в моем сердце уголек. Он вдруг набрал силу и уже прожигал в окружавшей его ледяной скорлупе путь на свободу. Я чуть не согнулся пополам от неожиданности и боли, но совладал с собою.
– Ты... с тобой все хорошо? – спросила она.
Я мрачно кивнул.
– Я Джек Фрост.
Она нервно рассмеялась.
– Отлично, Джек. Я Кэтрин Уильямс. Рада знакомству.
И, сняв перчатку, протянула мне маленькую, изящную руку. Не зная, что делать, я пожал ее.
– Руки у тебя как лед! – ахнула она, высвободила ладонь, подышала на нее и сунула ее в перчатку. – Что ж, холодные руки – теплое сердце, верно? И чем ты занимался до Войны с таким именем, Джек Фрост? Рок-музыкой? Или фантастику писал?
– Я художник.
Искорка в моем сердце прожгла в ледяной броне еще одну брешь.
Она изумленно выдохнула. Облачко на миг задержалось у лица – и исчезло.
– Да уж. Даже после Войны – мир по-прежнему тесен... Я тоже была художницей.
– Постой-постой... Ты... – я чувствовал, как все поплыло у меня перед глазами. И воскликнул: – Ты – Кэтрин Уильямс? Это твоя картина висела у Президента Америки?
– Ну да, – она вдруг опустила голову и тихо засмеялась чему-то. А я постарался обуздать жар в своем сердце. В конце концов, не она же виновата, что Президент проглядел мое послание, потому что глазел на ее картину!..
***
Я до сих пор с гордостью говорю, что делал свою работу хорошо. Даже убийство я невольно превратил в искусство. Мои жертвы настигала смерть более милосердная и быстрая, чем от Болезней и Голода, из чьих зубов я нередко спасал их. Я твердил себе, что мне неважно, сколь много или сколь мало они мучились, но крохотная искорка в моем сердце не хотела гаснуть. Сколько бы тысячелетий Старик-Зима ни пытался меня переубедить, сколько бы ни говорил, что яркие краски и пышные узоры – удел Лета, я упрямо держался собственного мнения о своем предназначении и своей работе. Расписывать осень яркими красками для меня было куда важнее, чем губить заплутавших в буране глупцов или бездомных бедолаг. Часто в канун Рождества тепло моего сердца от еле заметного марева разгоралось до огня свечи, когда я разрисовывал узорами окна полных народом храмов и согретых каминами гостиных.
Все вы, должно быть, помните ту осень – самую красивую, самую роскошную из всех, созданных мною. Все художники Земли отчаянно старались создать на своих полотнах бледное подобие моих красок – горящих как пламя, как кровь, как докрасна раскаленное железо! Но это знамение огня было лишь прелюдией к моей зимней работе.
Я трудился день и ночь, оставлял свои пророчества на стеклах окон и витрин. Высказываться слишком ясно нельзя было: вдруг Некто поймет, что я делаю – тогда мне несдобровать... Среди узоров инея, на каждом оконном стекле я прятал очертания набухшего, как чудовищный гриб, облака. Я рисовал эти мерзкие грибы и в оконцах лачуг, и на витринах супермаркетов. И, конечно же, мои послания появились там, где надо... Только “где надо” почему-то всегда смотрели не туда.
– Да погляди же, чтоб тебя! – вопил я в окно Белого Дома, где с озабоченным видом расхаживал по своему кабинету Президент. Но ушам людей не дано слышать наши голоса, и он отошел от окна, так и не заметив моего шедевра. Отошел – и уставился на висевшую над камином картину некой Кэтрин Уильямс, художницы из людей, на которой – здрасьте вам! – пламенели краски созданной мною осени! Я не мог больше этого вынести, я с такой силой навалился на стекло, что с громким треском оно лопнуло... И тут же отпрянул, слишком поздно поняв, какая боль в груди...
Я ничком лежал в снегу, сожалея, что я не смертный и не могу лишиться чувств. Жар в груди унялся, осталось лишь умирающее тепло. И я решил дать сердцу застыть до такой ледяной твердости, чтобы и самому Солнцу не под силу было меня растопить. Я перестал малевать эти самые грибы, я наконец-то был свободен: в конце-концов, если бы даже люди поняли предостережение, что они, в сущности, могут?..
Так я блаженствовал в глубокой заморозке, я наслаждался бездельем, пока передо мной не предстал мой добрый враг – Николай – бывший смертный. Я не оговорился, хоть он и наш враг, но он действительно мог быть добр к каждому, и ко мне тоже. Он часто приходил посмотреть на мою работу, и нахваливал меня – в шутку, конечно (в сущности, что может быть у нас общего?). Однако теперь он не шутил, его глаза не смеялись.
– Джек, ты сдался. Я знаю тысячи простых смертных, которые не сдались бы так легко. А ты... Джек Фрост, художник, где твоя гордость? Я не отреагировал – важнее было остудить сердце до полного бесчувствия.
– Эта неудача у меня не первая, Николай. То же самое было в Лондоне, Москве, Париже. Моя работа ничего не меняет.
– Не меняет? – Николай смотрел мне прямо в глаза. – Даже когда Рождества и Святок в помине не было – уже тогда твои рисунки озаряли и украшали унылую зиму. Даже в ту, глубокую старину твое искусство дарило людям надежду, Джек...
– А еще я нес им смерть, ты это прекрасно знаешь! – отрезал я. – И опять принесу. Люди собираются воевать, и прежде чем осядет пыль сражений, Зима воцарится на месяцы, а может, и на годы. И вот тогда я буду косить выживших наравне со стервятниками и шакалами!
Я повернулся, чтобы уйти.
– Ты признаешь, что ты больше не художник?.. – донесся до меня вопрос Николая.
Не отвечая, я побрел прочь по глубокому снегу. Не позволять же ему увидеть, как я плачу...
***
– Ты... ты не человек, да? Художница по-прежнему была рядом. Я покачал головой. Выдохнул, и мое ледяное дыхание ожгло ее запрокинутое лицо. Она дернулась, но я удержал ее в кольце ледяных рук.
– От Фроста не убежишь, Кэтрин Уильямс.
Она дрожала. Я отпустил одну руку, чтобы провести холодным пальцем по ее носу и щекам.
– Ты меня убьешь! – прошептала она, и слезы побежали из ее темных, блестящих глаз. Я отдернул руку от жара слез, но упустил разгоравшееся в груди пламя. Прежде я никогда не смотрел в глаза своей жертве, и жертва не смотрела в мои, когда я делал свою работу. И я честно пытался смотреть – было бы трусостью отвести взгляд, когда она, совершенно не по своей воле, увидела собственную смерть.
Вдруг Кэтрин сорвала с головы вязаную шапку, скинула перчатки, рванула вниз молнию на куртке, высвободилась из толстых рукавов, как змея из старой кожи...
– Давай покончим с этим поскорей! – сказала она. – Ну, убей меня. До того как прийти сюда, я постучалась на ферму, но оттуда меня прогнали. Знаешь, почему? Потому что я была художницей! Если б врачом или медсестрой, может, приютили бы, а художницу что даром кормить! – Она горько рассмеялась. – Я больше не напишу ни одной картины, а если и написала бы, кому на нее смотреть? Так что делай свое дело!
Искра в сердце превратилась в гневный огонь.
– Думаешь, я по своей воле убиваю? Я тоже был художником! Чем лучше человечество училось защищаться от Зимы, тем свободнее я мог заниматься творчеством. Я делал все что мог, чтобы предостеречь вас, но они все равно затеяли Войну!
И тихо промолвил: – Постараюсь как можно быстрее.
Моя рука легла на ее обнаженное плечо, и я почувствовал, как женщина дрожит.
– Закрой глаза. Я вообще не понимаю, как ты можешь меня видеть, но вовсе не обязательно смотреть, как я буду забирать жизнь у тебя из тела.
Но она смотрела.
– Да закрой же глаза!!!
Она покачала головой и серьезно сказала:
– Почему? Художнику дано видеть то, что не видят другие. Самая для меня подходящая смерть...
Рука невольно отдернулась. Противостояние огня и холода грозило растопить ледяную броню так же мгновенно, как я сокрушил замок на церковной двери. Я сглотнул, силясь владеть собой.
– Мне искренне жаль, Кэтрин Уильямс. Пусть ты попадешь туда, куда все смертные художники хотят попасть после смерти.
– Привет еще раз, мой друг, – поздоровался Николай, заботливо поправляя на Кэтрин багряный плащ. – А ты, детка, не раскрывайся, холодно. У меня тут дело к нашему приятелю Фросту.
– Николай! Что ты еще задумал?
Он пронзительно глянул на меня.
– Ты вторгаешься на мою территорию, Джек Фрост. Да еще в канун Рождества!
– Брось, Николай. Я не вампир и не оборотень. Чтобы прогнать холод, одного креста мало.
Николай рассмеялся – совсем как раньше, до Войны.
– Да, Фрост, подловил ты меня. Конечно, твое полное право в зимнюю стужу находиться в нетопленой церкви. Но я не позволю тебе убить женщину, которая ищет убежища в таком месте. И между прочим, – добавил он, – это я сделал так, чтоб она тебя видела и слышала.
Я стоял, сжимая кулаки. До сих пор никто из наших не выходил в открытый бой против Николая. Не пора ли попробовать?
– Джек, – озорно подмигнул Николай, – кстати... А не распишешь ли ты здесь окна, а? Для меня? Ну, чтобы хоть на Рождество было хоть чуточку больше похоже...
Я посмотрел на голые стекла. Затем вперил стылый взгляд в Николая.
– Ты не впервые пускаешься на эту хитрость. Отвлечь меня рисованием, чтобы жертва пережила ночь...
Он только пожал плечами. Мы долго смотрели друг на друга, и, наконец, молчание нарушила Кэтрин.
– Джек, а в самом деле, попробуй. Так хочется увидеть, как работает бессмертный художник.
Николай скорбно покачал головой.
– Боюсь, Кэтрин, никакой он больше не художник. Он только был им. Когда-то.
Иногда нужна всего одна лишь, последняя снежинка, чтобы началась лавина. Скорлупа вокруг сердца треснула, как хрустальный бокал в сильной руке. Я бросился к левому окну фасада церкви, морозом дохнул на стекло, бегло грунтуя свой “холст”. Затем принялся выводить по белому фону узор из искристых перьев. “Что-нибудь рождественское”... Язва же этот Николай!
Сердце колотилось, как кузнечный молот, пальцы плясали по стеклу, как паутинки. И вот в окне уже стоит длиннобородый пророк со свитком в руках. Я занялся вторым окном, преодолевая боль в груди. Нарисовал Благовещение, Пресвятую Деву, говорящую архангелу: “Да будет со мною так, как Ты сказал”, – с той же твердостью, что и предавшаяся мне, своему убийце, Кэтрин Уильямс. Третье окно заполонил сонм ангелов, трубящих смертельную для Зимы весть.
Я пересек неф, не помня уже ни стоящего в углу Николая, ни закутанной в плащ женщины у его ног. Еще три окна ждали меня, и я не смел останавливаться, дабы не поддаться жгучей боли в груди. Я сорвал с себя куртку, но даже зимний воздух уже не помогал мне. Еще окно: толпа пастухов, благоговейно взирающих на ангельский сонм напротив.
Еще окно – теперь это было само Рождество. Когда я его закончил, то я – я, Джек Фрост, – вспотел! Сердце мое разрывалось, мне было больно, очень, очень больно.
Оставалось еще одно окно...
– Джек, – тронул меня за плечо Николай. – Друг мой, ты уже и так сверх всякой меры доказал...
Я сбросил его руку и посмотрел на пустое стекло. Тут рисунок должен быть самый простой. Про себя я думал, что надо бы попросить, чтобы принесли мне снега, чтобы боль унять чуточку... Но вдруг стало страшно упустить мысль. Я сделал вдох и прижал ладони к стеклу.
Дрожащими пальцами нарисовал в нижней части окна волхвов с поднятыми к небосводу взорами. Вскарабкался на подоконник, изобразил вверху стекла ослепительно-яркую звезду, что зажглась на небе в ту ночь. Один за другим провел от нее сверкающие инеем лучи, чтобы они освещали изумленные лица. Потом, уцепившись за раму, припал к окну, балансируя на подоконнике. В моих глазах сияла звезда; грудь разрывалась от мощного, как рождение нового светила, сполоха света. По моему лбу и плечам струился прозрачный, как вешний ручей, пот. В венах вместо льда свободно лился теплый ток, обдавая всего меня жаром. И лишь когда огненные струи дошли до рук, я пошевелился.
Ладони будто бы пронзали раскаленные добела гвозди. Я отпустил раму, в ужасе глядя на свои руки.
– Нет! Нет! Только не руки! – охнул я и навалился на окно.
Двери храма хлопнули, ко мне бежали оттуда. Я приподнялся и кое-как смог сесть. Надо мной склонился Николай. Женщина, снова тепло одетая, стояла рядом с ним. Я судорожно вдохнул холодный воздух.
– Джек, – вымолвила художница, – твои картины...
И заплакала.
Я рисовал инеем задолго до того, как ее предки начали рисовать углем на стенах пещер. Я не нуждался в ее лести! Однако же сердце мое снова полыхнуло оттого, что Кэтрин расстроила гибель моей картины.
Я посмотрел на Кэтрин. Удивительно – прямо над ее головой сияла звезда. Мое бессмертное тело уже врачевало себя само: раны быстро затягивались. Куда бы я ни обратил взгляд – на Николая, на женщину, на крест на куполе церкви, – эта звезда сияла там, подмигивая мне, мерцая. И тогда я сделал то, чего не делал с тех самых пор, как стал провозвестником судьбы.
Я рассмеялся.
Рисунки Юлии Кузенковой
Протоиерей Максим КОЗЛОВ, настоятель домового храма мученицы Татианы при МГУ им. М. В. Ломоносова:
С большой внутренней радостью прочитал я рассказ совершенно неизвестной мне прежде канадской писательницы Донны Фарли “Последнее окно”. Мне радостно, что в западной литературе, как выясняется, вовсе не угасла традиция святочного рассказа, и что вообще есть в Канаде англоязычные православные писатели. Согласитесь, ожидать такого можно было с большим трудом!
По форме и по жанру то, что журнал предлагает вашему вниманию, – именно святочный рассказ. Такой, каких немало знали и знают русская, французская и английская словесности. Здесь есть и частый гость святочного рассказа – святитель Николай, да и сами события его приурочены к рождественскому времени. Мы видим чудо Божие, радостью и теплом, даже в буквальном смысле, согревающее сердца персонажей и читателей рассказа. Наконец, есть непременная благополучная, а в “Последнем окне” и в христианском понимании благополучная, концовка.
Меня никоим образом не смущало то, что в рубрику учебника по догматическому богословию, в категорию обитателей невидимого мира, Джек Фрост совсем не вписывается. Все же мы с вами читаем не Дионисия Ареопагита, а детскую сказку! А в сказке имеют право появляться те, кого не только в видимом, но и в невидимом мире мы никогда не встретим. Главное, чтобы это появление не было связано, как в иных современных дурных книжках, с внутренней притягательностью всякого рода магии, колдовства, нездоровой мистики. Но ведь здесь этого нет! А есть вечные темы нашей веры: о любви и прощении, о воздаянии и о милости, которая выше всякого справедливого суда. “Последнее окно” говорит нам о силе молитв святых и о том, Кого мы любим больше всех – Господе нашем Иисусе Христе.
Перевод с английского Аллы Виноградовой