Кажется, достаточно, хотя все вышеизложенное — не более чем беглый пересказ сюжета нового российского фильма «Сибирь. Монамур», который с успехом прошел по экранам многих международных фестивалей. Не берусь в данном случае подробно оценивать художественные достоинства и недостатки этой, в общем-то с болью, не цинично сделанной, картины режиссера Вячеслава Росса — за исключением того, что видно невооруженным глазом даже в элементарном пересказе: картина явно перебирает по части «русского экстрима» на один квадратный сантиметр пленки. Не в смысле соответствия или несоответствия экрана нашей российской «инновационной» действительности (в каком-то частном случае, возможно, бывает и покруче), но только с точки зрения художественного вкуса, по-моему, несовместимого с таким неумеренным нагнетанием негатива.
Впрочем, дело не во вкусовых претензиях, которые всегда в той или иной степени субъективны. А в объективности: горькое «объяснение в любви» глухим сибирским углам Вячеслава Росса — вовсе не аномальное киноявление, не артефакт. Этот фильм уверенно стоит на столбовой дороге современного мирового кино и не может пожаловаться на одиночество. Он просто попался мне под горячую руку — посмотрел его сразу после того, как редакция попросила высказаться о «фильмах ужаса», или, как их еще ласково называют, «ужастиках».
Так вот: о каких вообще жанровых ужасах может идти речь, когда ужасное заполняет экраны в самых что ни на есть органических формах — то есть в формах самой жизни. И это тот самый случай, когда, как говаривали в советские времена, «за примерами далеко ходить не надо».
В каннском конкурсе этого года в австрийском фильме «Михаэль» подробнейшим образом рассказывается, к примеру, о буднях педофила, а во время нынешнего Московского фестиваля народ набился битком в самый большой зал кинотеатра «Октябрь», чтобы поглазеть на вовсе не жанровый, а авторский фильм известного французского актера и режиссера Жан-Марка Барра «Перевод с американского», который призывает проникнуться сочувствием к серийному убийце и оценить по достоинству его нежные чувства к подружке-американке, также возлюбившей убийцу и время от времени помогающей ему убивать. Кого в этом ужасающем контексте могут ужаснуть сегодня ну, скажем, знаменитые хичкоковские птицы, нападающие на людей в рирпроекции (то есть путем старомодного совмещения двух разных изображений в одном)? Да этих милых дрессированных птичек сегодня не бояться хочется, а покормить с рук. И что нам, в самом деле, все классические, воспетые американским королем ужасов Альфредом Хичкоком инструменты ужасного — все эти макгаффины и скелеты в шкафу, если шкафы открываются в первых же кадрах, и скелеты выкладываются штабелями во всем их неприглядном обличии.
Стэнли Кубрик любил — и не без основания — говорить, что каждым своим новым фильмом он закрывает определенное направление в кинематографе — лучше уже никто никогда не снимет. И если спорно, что его «Спартак», к примеру, закрывает жанр исторического боевика, а «Космическая одиссея 2001 год» — жанр научно-фантастический, то вышедшее в 1980 году «Сияние» с Джеком Николсоном и в правду уже можно признать последним настоящим фильмом ужасов.
За тридцать лет, прошедшие с тех пор, «фильмы ужасов», за редкими исключениями, удалились на периферию — кабельное телевидение, B-movies, кино для младшего и среднего школьного возраста. Жанр ужасов явно потеснил менее условный и гораздо более фамильярный в обращении с ужасным — триллер. Даже само слово ужас стало казаться несколько старомодным и явно не соответствующим современному уровню страха. Прямо как в старом анекдоте: «…но не ужас, ужас, ужас».
А если по существу, то «викторианские» времена в кинематографе кончились ровно тогда, когда зло обналичилось. Всегда угрожающе таившееся за занавеской, оно вдруг изменило тактику и стало все чаще выглядывать из-за нее, подмигивая нам и приучая сначала к тому, как оно выглядит, потом к тому, как оно действует, наконец, к тому, как оно жительствует где-то по соседству, напрочь отдернув занавеску для пущей своей наглядности. Мы привыкли к нему, сначала перестав ужасаться, потом перестав страшиться, потом и вовсе бояться, а с недавних пор, в связи с неограниченным его поступлением в открытый доступ, возможным стало и прямое с ним собеседование.
Ясно, что викторианские времена не вернутся. Ясно и то, что, как писал романтик Гёльдерлин, «где опасность, там вырастает и спасительное», а значит, непременно найдется какая-то управа и на обналиченное современным экраном, вырвавшееся из-за занавески зло. Только, как видно, управа эта должна быть уже посильнее жанровой. А пока пусть будет хоть жанровая. И, может быть, есть нечто оптимистическое в том, что взрослые с таким энтузиазмом смотрят сегодня вместе со своими детьми детские ужастики и страшилки. Что, если они просто заново, как дети, учатся бояться зла?
В продолжение темы читайте:
Почему нас не пугают «страшные фильмы»
- ТОЛСТОЙ И ДОСТОЕВСКИЙ: ПОТРЯСЕННЫЕ УЖАСОМ
О природе страха размышляет священник Димитрий Свердлов.