Издание «Фресок» Максима Яковлева, книги замечательных прозаических миниатюр. Для нашего журнала это значимое событие — ведь впервые «Фрески» были изданы в 2004 году силами «Фомы». Да и вообще писательская судьба Максима Яковлева тесно связана с «Фомой». Предлагаем читательскому вниманию несколько отрывков — в том числе и написанных уже после выхода первого издания.
Я всё заглядываю
Я всё заглядываю в то время, когда меня точно не будет уже на земле.
Странное космическое чувство...
Весна
Весна. Какая грязь. Какое небо! Великий Пост, великое очищение…
Ногам противно, а душа поёт. В соснах уж столько июльского солнца, а воробьи на глазах превращаются в пузатые свистки и верещат, как зарезанные!.. Ослепительные ручьи. Дерьмо и мусор. Внизу невыносимо гадостно и стыдно пред чистотою неба.
Труднейший труд: «избави мя от всякия нечистоты»...
Они столкнулись у булочной
Они столкнулись у булочной, случайно. Застыли и смотрели друг на друга. Пятнадцать лет были мужем и женой и пять лет, как не виделись.
— А ведь хорошо нам было, в общем-то, правда? — Правда...
Он опаздывал на поезд, у неё заканчивался перерыв. Они стояли, сомкнувшись лбами. Никто не хотел уходить, и поэтому не уходил. Прошёл его поезд и кончился её перерыв, а они всё стояли, уткнувшись лбами, потому что было хорошо. Не говорили. Не плакали. И опять разошлись, боясь обернуться и посмотреть вслед…
Я ничего не понимаю в этой жизни.
Исповедь
У нас строгий батюшка. По воскресеньям он исповедует перед литургией и все ждут, когда, наконец, дойдет очередь до последнего. В этот раз последней была старушка. Глухая почти совсем.
— Вы что, на исповедь? — переспрашивает громко батюшка.
— Да вот пришла, — отвечает на весь храм, — а то глядишь помру...
— Грехи-то есть?
— Да как же, много, сынок, и ругалась вот и всяко было. Сильно я грешная. Ребёночка я тогда вытравила, в Круглове жили...
Батюшка быстро оглядывает нас. Но все стоят, опустив головы.
— Имя как? — кричит он.
— Да я не знаю имени-то, он ведь не родился, ребёночек. Я его..
— Твоё, твоё как?
— Моё?.. Я ещё картошку мёрзлую воровала с сестрой. С колхоза...
— Как зовут? Не сестру, тебя как?
— Антонина я... Что, не простят меня?
Батюшка не знает, что отвечать.
— Сильно грешная я... в войну тоже...
Он торопливо покрывает её епитрахилью, и она затихает, но не совсем, слышно как она ещё что-то перечисляет. Ей удобно стоять согбенной, она ведь и ходит так.
— Господи, помилуй её! — вырвалось у кого-то.
Вот если бы я был богом
Вот если бы я был богом, я бы не удержался и провёл рукой по верхушке леса… Это совсем не больно — как по метёлкам полыни, так ведёшь по ним долго, медленно... а если вдруг что-нибудь упало: труба там или вышка, я бы поднял и поставил на место. Обязательно.
Или, допустим, летит самолётик, а я бы его взял так тихонько под крылышки — и опа! — перенёс его вмиг куда нужно. Вот бы все обалдели. Конечно, я бы всем помогал, чем мог...
Всё-таки для всех людей я бы, пожалуй, богом не потянул. А вот для своих, для друзей, для тех, кого знаю и помню, — другое дело. Я бы собрал их вместе и сказал: «Знаете, как я люблю вас всех, дорогие мои!» И дочке бы сказал: «Ты не обижайся уж так на папку своего, он, знаешь, всё время о тебе думает, ты бы приехала к нему...»
Рождество
И Господь послал им снегу после тёплого потерянного декабря. Сжалился.
Обрадовались, но не вняли.
Послал ещё один день: тихий, светлый, предпраздничный. Послал им радости детской и примирения…
Принимали всё с восторгом и не внимали.
Посылал, кому — облегченье в муках, кому — приятную «случайность», кому — долгожданную встречу…
— Я так благодарна, что нету слов! Ты столько дал мне всего!.. Помнишь, три года назад, тогда, на лестничной площадке? Я курила свою последнюю сигарету. Последнюю! Понимаешь? Ты откуда-то взялся тогда, подошёл… Если б не это… Ты меня спас от смерти в тот раз, понимаешь?
— Понимаю, — ответил он.
— Ты подарил мне ребёнка…
И вообще, я так горжусь тобой! Я любуюсь тобой! Люди верят тебе, идут за тобой. Если б не твоё выступление во время кризиса, разразилась бы катастрофа, ты же знаешь…
— Знаю.
— Ты столько ещё подаришь людям, ты… ты…
Он отвёл её от детской кроватки и они целовались. Долго и нежно.
А Он всё посылал и посылал!..
Посылал луну на серебряном небе… Морозные искры… Ожидание счастья… Посылал подарки разные…
Но вот унеслись огоньки последней машины; мигали ёлки и телевизоры, играло шампанское; всем верилось в чудо…
И Он снова послал им. Сына.
Идиот
Сидит в электричке человек лет четырёх, смотрит в окно и чего-то там напевает. Ещё он болтает ногами, досаждая этим мамочке, чем-то сильно расстроенной, сидящей напротив…
— Ты прекратишь или нет?
Он прекращает ненадолго, но он же поёт, но поезд же идёт, как же можно не болтать…
— Смотри, опять испачкал, идиот!
«Идиот» улыбается виновато, потом заискивающе, но на мамочку это не действует. Через некоторое время опять:
— Дрянь бестолковая!
..?!! Но она же его мама, и он поджимает губы и смотрит на меня.
А чем я могу помочь ему, я лишь сочувствую ему глазами, и вдруг встречаю взгляд мудрейшего человека... Он опускает голову, слушая оскорбления, и вздыхает легко и мирно.
Насколько они цельнее нас…
День заканчивался как обычно
День заканчивался как обычно: приятель подвёз его до метро и они весело расстались, потом он доехал на метро до вокзала, потом ехал в электричке, сидя в углу у окна, потом вышел в Красково и долго шёл по зыбучему, жирному снегу в своё пустое жилище, и как всегда не думал о ней, не думал и не вспоминал ни о чём таком,
и совсем не жалел, он устал; предстояло готовить ужин или хотя бы чай, но и это прошло как-то незаметно и быстро, сытость тянула в постель, но предстояло ещё помолиться, и он заставил себя встать пред лампадкой. Он вздохнул и сказал: — Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Отче наш... И тут услышал в себе потрясающе тихий Голос: что, сынок?.. Больше он не смог произнести ни слова молитвы. Он стоял и плакал и не мог остановиться…
Утром он проснулся и вспомнил об этом. И не поверил: разве может быть Бог так рядом, так по-отцовски близко… к нему?! Он поднялся, умылся, наскоро вытерся, предстояла молитва. Он подошёл и встал пред лампадкой...
Конь
Отец любит вспоминать о своём отце: «Купил он коня. Красавца.
Такого больше не помню — высокий, статный, как лебедь!.. Только обманули отца на ярмарке, конь-то верховой оказался, вот в чём беда, к телеге не приученный. И так и сяк к нему отец, — тот ни в какую! Не идёт под хомут и всё. И конь-то хороший попался, подойдёшь, он положит голову на плечо, хлебушка ждёт, а сам смотрит глазом так, черносливом своим, в душу прямо... Вот что делать? Отец ходит тёмный, деньги-то большие отдал, а толку! Стал он его выводить за двор. Привяжет и лупит, знаешь, как — ух! аж до пены с кровью… Придёт домой мокрый весь, сядет... А мне-то каково, пацану! И коня жалко, и папку, и ему-то тошно самому… Такое дело. Кое-как приучил-таки его отец, да и то: вот нагрузит телегу, нас посадит, детишек, сам рядом идёт — и конь идёт нормально, как положено, но стоит отцу присесть где-нибудь сзади, на самый краешек — встаёт, как вкопанный, хоть убей! Во, как чуял отца. Мстил. Уж чего мы ни делали, а не простил ему...»
Отец вспоминает, переживает как наяву. И я тоже. Хорошо.
Самые мудрые
Самые мудрые люди — это деревья.
И самые лучшие тоже.
Корни в земле, голова в небе. Служат всем, и зверью, и птицам, и людям. Никуда не перебегают, не предают, не изменяют своей природе. Умирают стоя. И после смерти согревают своим теплом…
Путь многих
Представим себе человека, которого везут на суд и на вечную муку, всячески ублажая и веселя его по дороге... Человек не знает о том, куда его везут или не хочет знать. Если он умён, то по мере приближения к конечной цели всё меньше верит в искренность данного мероприятия, всё больше озирается по сторонам, ища чего-нибудь более стоящего и неподдельного и, наконец, окончательно разочаровывается во всём... Что, впрочем, не спасает его.
Это путь многих гениев.
Обратите внимание
Поймал от кого-то в метро: «Когда будете в раю, обратите внимание...»
Целый день проходил, как пьяный.
Звезда
У соседа, через дорогу, завелась звезда. Довольно большая, яркая, цвета зелёного льда… На столбе. По вечерам, когда я подхожу к окну задёрнуть занавески, она светит мне прямо в глаза. Нестерпимо.
И теперь я с ужасом думаю, что будет летом. Как я стану ходить к своим лунным яблоням?..
Идёт работа над фреской
Идёт работа над фреской. Нанесена штукатурка. Теперь только вперёд, пока она сырая, свежая. Накладывается картон с рисунком, протыкаются шильцем контуры… припорашивается порошком. Убираем картон, соединяем кистью точечки абриса. Краски уже намешаны, наготове. Берём эскиз, в нём то, что хотелось бы получить, чего следует добиваться по мере сил и умения. Хотя это всего лишь фрагмент, всего лишь часть целого. Мы пишем, меняем кисти, мешаем с ходу цвета... Покрикиваем на помощников, пинаем препятствия под ногами, ворчим на погоду... Краска уходит в известь, пропитывает её насквозь до основы. Когда высохнет штукатурка, исправления бесполезны, можно только сбить её со стены и начинать всё заново. Отходим, смотрим… Как будто бы неплохо, но, как всегда, не так, как хотелось. Ещё можно что-то подправить, но нет, поздно… Темнеет. Ноют спина и руки. Обнаруживаем, что голодны невыносимо…
Завтра будет другой фрагмент, та же работа; так заполняются стены храма. Моем руки тёплой водой, шутим устало, прячем досаду. Мы так привыкли, так надо, по-другому нельзя. Ночью вглядываемся в темноту, нам кажется, следующий фрагмент будет лучше. Мы просыпаемся с этим чувством, мы почти уверены в успехе, уверены!
Идёт работа над фреской...
Купить/скачать книгу: здесь (в печатном) и здесь (в электронном виде).
Максим Яковлев. Фрески
Короткие рассказы и стихотворения в прозе
М.: Издательский дом
«Димитрий и Евдокия», 2012. — с.159
Почему «Фрески»? Потому что, говорит Максим Яковлев, фрески «пишут по свежей, впитывающей образ основе… по свежей памяти». Вот и его рассказы — мгновенно и точно зафиксированные картинки из жизни. «Писать надо стараться быстро, пока всё живо». Акварельная зарисовка, скупой синтаксис, а такие глубины распахиваются… Книжечка получилась пестрая, лиричные рассказы чередуются с юмористическими. Здесь и притчи («Снег»), и семейные истории («Не забуду я этот Таганрог», «В детстве»), и щемящие новеллы о «братьях меньших» («Конь», «Собачье сердце», «Шмель»), и полуанекдоты («За десертом»), и выхваченные из повседневной круговерти обрывки разговоров, стоп-кадры («Они столкнулись у булочной», «Средь бела дня»), и философские раздумья… Чьи-то бытовые драмы и «любви счастливые моменты». Вот это и объединяет все «Фрески» — любовь. Можно сколько угодно разглагольствовать о любви к людям и Божиим тварям — не цепляет. Но ведь можно и в пятнадцати строчках о том же самом, но так, что сердце дрогнет…
У автора «Фресок» чуткий слух. Он слышит шорох снегопада, шелест летних трав в поле и глухой стук яблонь в саду, и все эти «скрипы, топоты и другие житейские звуки». Обрывки фраз, которыми наполнено суетное городское пространство, вдруг обретают новый, глубинный смысл. Вот дедок не успел втиснуться в переполненный вагон и кричит своим то, «что мог крикнуть любой в его ситуации, но, услышав, все как-то странно замерли и не успели прийти в себя: — Там, там встретимся!...» Или вот еще крошечная зарисовка: «Поймал от кого-то в метро: “Когда будете в раю, обратите внимание…” Целый день проходил, как пьяный».
«Фрески» эти — теплые на ощупь и … ласковые. Хотя и боль в них есть, и несправедливости всякие показаны — как в жизни. Но боль стихает, и смягчаются ожесточенные сердца, и сияют над садом звезды, и кошка играет с котятами… «и люди поймут когда-нибудь, для чего нам дана эта жизнь…»
Вроде простые, незатейливые, кажется — растают в памяти, как перевернешь страницу. А они догоняют снова и снова. И всё вспоминается и собака эта, брошенная хозяином на даче. И куст орешника в весеннем лесу, унизанный баранками, с запиской: «Угощайтесь, люди добрые!». И замотанный работой и неудачами в личной жизни безымянный житель мегаполиса, в котором многие узнают себя самого.
В каждую бы семью эту книжку. Потому что она — подлинная.
