15 апреля исполнилось бы 80 лет Борису Натановичу Стругацкому... Братья Стругацкие были кумирами советской интеллигенции. По сию пору в России множество поклонников их творчества. Творческая судьба их дуэта вдвойне интересна, поскольку они эволюционировали вместе с «немым» большинством нашей интеллигенции, но, в отличие от него, имели право на высказывание, и в их высказываниях слышатся идеи, мысли, принципы колоссальной многомиллионной массы.

Об этом размышляет писатель, публицист и историк Дмитрий Володихин, автор книги о братьях Стругацких в серии ЖЗЛ. По просьбе «Фомы» он написал объемную статью, первую часть которой мы предлагаем в  майском номере журнала, а вторую опубликуем в одном из летних номеров. 


Прежде всего, нельзя воспринимать творчество Стругацких так, будто они раз навсегда взяли одну ноту и тянули ее под восторженные клики читателей. Тандем Аркадия и Бориса Натановичей претерпел очень серьезную интеллектуальную эволюцию. От полного приятия коммунистической идеи в ее советском варианте до резкой оппозиции советскому строю.

Главный поворот в ней пришелся на начало 1960-х годов. Хорошо заметный, можно сказать, «лязгающий» стык приходится на повести «Стажеры» и «Попытка к бегству». В идейном смысле — не в творческом, а именно идейном! — повести как будто написаны разными авторами, хотя создавались они с очень незначительным интервалом. «Стажеры» закончены в 1961 году, «Попытка к бегству» — в первых месяцах 1962 года. 

Повесть «Стажеры» вышла отдельной книгой в условиях, которые гарантировали ей внимание массового читателя. Лето 1962 года — и полутора лет не прошло с тех пор, как Юрий Гагарин первым из землян вышел в космос. Для всей страны это был великий подарок. Мальчишки бредили космическими полетами, взрослые гордились: мы — первые, а старики плакали: «Не зря мы столько терпели, жили так бедно!» 

Любимые герои прежних произведений Стругацких совершают космический вояж-инспекцию. Они встречаются с разными людьми — как теми, кто принадлежит умирающему капитализму, так и теми, кто представляет настоящее и будущее побеждающего социализма.

Над всем действием витает дух переходного времени. 

Одна эра — торжественная, страшная, величественная, требовавшая колоссальных жертв, — заканчивалась. Судьбы самих авторов ее можно ассоциировать со сталинским периодом, а  также его тенью, медленно тающей во времени и пространстве. Наступала иная эра, более чистая, более увлеченная, более рациональная и во многом — более легкая. Шестеренки хроноса еще издавали скрипы медленного движения, но уже ускорялись, и вскоре старую ржавь должен был заменить ровный рокот хорошо промасленного металла. Стругацкие очень надеялись на «оттепель», на интеллигенцию, на космонавтику, они смотрели в будущее с энтузиазмом. Поэтому «Стажеры» — вещь оптимистическая. Она фиксирует стремительное приближение будущего — совсем другой жизни, светлого Полудня XXII века... 

Повесть «Стажеры» иногда называют самым идеологическим произведением Стругацких. Это неверно: идеологии в оболочке литературного художества более чем достаточно во многих текстах звездного дуэта — как до «Стажеров», так и намного позднее их. Дело в другом: «Стажеры» несут наиболее мощный заряд советской идеологии. А вот признаков духовной верности советской «системе» с середины 1960-х у Стругацких можно будет найти до крайности мало. И будут они либо своего рода «обманкой», успокоительным средством для издателя, либо получат какую-то дополнительную нагрузку, придающую им двойной смысл, — как, например, история бунтаря Араты из «Трудно быть богом» или откровения главного героя «Хищных вещей века» о язвах общества потребления, где он исполнял разведывательную функцию.

Но до «Стажеров» включительно тексты братьев Стругацких богаты «коммунарством». Их герои намертво встроены в социализм и не помышляют о каком-либо ином будущем помимо общей победы коммунистического строя на всей Земле. А когда им приходится поучаствовать в «соревновании систем» словом или делом, они делают это со всей убежденностью в своей правоте. 

Главным врагом побеждающего коммунизма — а по сути, революционного романтизма, идеала интеллигенции — показано мещанство. К этой теме авторы возвращаются на страницах повести неоднократно. Пикируют на нее с разных углов, нещадно бомбя противника. Мещанство — последний щит рушащегося капитализма, гниль и пакость. Его носители и тем более идеологи поданы в «Стажерах» как нравственные уроды.

Один из второстепенных персонажей «Стажеров», Бэла Барабаш, высказывается на сей счет так, как мог бы высказаться, наверное, Бэла Кун: «Не для коммунизма, а для всего человечества опасно мещанство… Мещанин — это все-таки тоже человек, и ему всегда хочется большего. Но поскольку он в то же время и скотина, это стремление к большему по необходимости принимает самые чудовищные формы. Например, жажда власти. Жажда поклонения. Жажда популярности. Когда двое таких вот сталкиваются, они рвут друг друга, как собаки. А когда двое таких сговариваются, они рвут в клочья окружающих. И начинаются веселенькие штучки вроде фашизма, сегрегации, геноцида. И прежде всего поэтому мы ведем борьбу против мещанства».

Что из этого следует? Авторы уверены: мещанство, бюргерская тихая и обеспеченная жизнь, лишенная динамического идеала, — вещь, которая иной раз достойна пули.
А уж для его последствий одной пули будет мало. Преодолевать мещанство — значит кромсать и перекраивать общество, состоящее из миллионов его носителей. Тут без революционного насилия не обойтись. Стругацкие осознают это и не имеют ничего против.

Отцовский багаж

До времен позднего Хрущева, надо полагать, у авторов не возникало и мысли, что грядущие века могут далеко развести два принципиально разных идеала будущего: первый — предначертанный стране и миру советским руководством, и второй, живущий в интеллигентской среде. Стругацкие довольно долго видели не два, а один идеал. 

В сущности, они унаследовали определенный багаж идей от отца — особенно Аркадий Натанович. В 1982 году, когда от «коммунарства» в текстах Стругацких не останется даже воспоминаний, когда они вдоволь напробуются жестокого давления со стороны «системы», Аркадий Натанович все-таки скажет: «Я сын своего отца, своего времени, своего народа. Никогда не сомневался в правильности коммунистических идей, хотя я и не член партии. Я впитал их с детства. Позднее, во время учебы и самостоятельно, я познакомился с другими философскими системами. Ни одна из них не удовлетворяет меня так, как коммунизм. Ну и, кроме того, я основываюсь на собственном восприятии жизни. В нашем обществе, несмотря на некоторые недостатки, я вижу то здоровое, святое, если хотите, что делает человека человеком. У нас считается неприличным не работать». 

Подобные вещи не говорят только для того, чтобы обмануть «систему». Тут нужна искренняя убежденность: внутри, на самом дне окружающей действительности, какой бы она ни выглядела, лежит драгоценное жемчужное зерно. Пусть грязь закрывает его многослойными напластованиями, но на уровне глубинной сути сохраняется верная идея. По свидетельству писателя Геннадия Прашкевича, преданность коммунистической идее Аркадий Натанович сохранил до кончины своей. 

Он говорит: «Я сын своего отца…» А отец был в числе творцов революции, ее последовательных и сознательных сторонников. Натан Залманович неизменно оказывался на переднем краю революционного действия: в продотрядах, на фронтах Гражданской, в политотделах зерносовхозов 1930-х годов. «Он был ортодоксальным коммунистом, никогда не колебался, никогда не участвовал ни в каких оппозициях, верил партии безгранично и выполнял ее приказы, как солдат. Но каким-то образом ухитрился при этом сохранить широкий образ мыслей, когда речь шла о литературе, живописи, о культуре вообще», — напишет впоследствии Борис Натанович об отце.

Натан Залманович жестоко пострадал при Сталине. Более того, на протяжении последних лет жизни он не имел возможности восстановить прежнее свое, более высокое положение. Вселило ли это в умы его сыновей ненависть к советской власти, к принципам устройства жизни в СССР? Вовсе нет. Скорее, надежду на исправление. Сталин умер, и «оттепель», надо полагать, выглядела как долгожданное лечение от жестокой болезни. Или, иначе, как избавление от той «порчи» верных идей, которая произошла при Сталине.

Идея, залитая кровью

Борис Натанович относился к «коммунарству» значительно прохладнее. Видеть в нем революционного романтика нет никаких оснований. И отца, по собственному признанию Бориса Натановича, он почти не помнит, зная его, главным образом, по воспоминаниям матери. Поэтому он пойдет в идейной эволюции гораздо дальше старшего брата. В 1990-х и  «нулевых» он обретет заслуженную репутацию ярко выраженного западника, прогрессиста, либерала. 

Тем не менее, он также говорит о «красивой и сильной идее» в одном интервью за 1994 год: «Мир, в котором человек не знает ничего нужнее, полезнее и слаще творческого труда. Мир, где свобода каждого есть условие свободы всех остальных и ограничена только свободой остальных. Мир, где никто не делает другому ничего такого, чего не хотел бы, чтобы сделали ему. Мир, где воспитание человеческого детеныша перестало быть редкостным искусством и сделалось наукой… Разумеется, ничего светлее, справедливее и привлекательнее такого мира пока еще не придумано. Беда здесь в том, что само слово “коммунизм” безнадежно дискредитировано. Черт знает какие глупости (и мерзости) подразумеваются сегодня под термином “коммунистическое будущее”. Жестокая, тупая диктатура. Скрученная в бараний рог культура. Пивопровод “Жигули — Москва”… Красивую и сильную идею залили кровью и облепили дерьмом…».

Позднее, уже в 2000 году, Борис Натанович рассказывал о долгом процессе «эрозии убеждений», завершившемся лишь после чешских событий 1968 года — полным избавлением от просоветских иллюзий. 

Первой его «идиотскую убежденность» в правильности советского строя поколебала, по словам Бориса Натановича, супруга старшего брата — Елена Воскресенская (Стругацкая). «Лена всё знала, всё понимала с самых ранних лет, во всем прекрасно разбиралась, всему знала цену… Я помню бешеные споры, которые у нас с ней происходили, с криками, с произнесением сильных слов и чуть ли не дракой… Ленка кричала, что все они (большевики то есть, Молотовы эти твои, Кагановичи, Ворошиловы) кровавые бандиты, а я кричал, что все они великие люди, народные герои… А потом наступил Двадцатый съезд, и мне было официально объявлено, что да, действительно, бóльшая часть этих великих людей — все-таки именно кровавые бандиты. И это был, конечно, первый страшный удар по моему самосознанию. Да и венгерские события были в том же самом году и тоже оказали свое воздействие», — признается младший брат. «Веру в социализм и коммунизм, — сообщает он, — мы сохраняли еще на протяжении многих лет (после венгерского мятежа. — Прим. авт.)… Мы довольно быстро — примерно к Двадцать второму съезду партии — поняли, что имеем дело с бандой жлобов и негодяев во главе страны. Но вера в правоту дела социализма и коммунизма сохранялась у нас очень долго. “Оттепель” способствовала сохранению этой веры — нам казалось, что наконец наступило такое время, когда можно говорить правду, и многие уже говорят правду, и ничего им за это не бывает, страна становится честной, чистой…»

Через много лет Борис Натанович напишет: «В “Стажерах” Стругацкие меняют, а сразу же после — ломают свое мировоззрение». Слом — очевиден. Он бьет в глаза, его невозможно не заметить.

Надо драться

«Попытка к бегству» резко отличается от предыдущих произведений Стругацких тем, что в ней впервые озвучивается оппозиционная идеология. В «Стажерах» как будто видна идея «интеллигентной власти». Иными словами, власти, при которой интеллигенты допущены на высокие посты и действуют там в соответствии со своими принципами, либо, на худой конец, могут влиять на власть, формулируя для нее верную этику отношений.

«Попытка к бегству» демонстрирует совсем другую идейную основу. В обобщенном виде ее можно представить следующим образом.

Интеллигенции никто не даст просто так влиять на мир, двигая его в избранном направлении. Придется побороться. О «мирном течении дел своим чередом», по законам исторического развития, следует забыть. Интеллигенция обязана заставлять власть и неподатливый народ принимать ее принципы. Она видит будущее — чистое, красивое, благоустроенное. Но дойти туда можно, лишь сломив упорство фашистов, оказавшихся у власти или рвущихся туда, и перевоспитав массы. Видение мира, присущее книжникам, ученым, мудрецам, — истинное; если правительство выбрало другой идеал, то оно либо заблуждается, либо становится врагом. В любом случае при столкновении по всем существенным вопросам представлений интеллигенции с представлениями власти или, скажем, народа, права интеллигенция. И она получает у Стругацких право и обязанность активно бороться за свою правоту.

Один из героев повести говорит: «Коммунизм надо выстрадать. За коммунизм надо драться… с обыкновенным простаком-парнем. Драться, когда он с копьем, драться, когда он с мушкетом, драться, когда он со “шмайссером” и  в каске с рожками. И это еще не всё. Вот когда он бросит “шмайссер”, упадет брюхом в грязь и будет ползать перед вами — вот когда начнется настоящая борьба! Не за кусок хлеба, а за коммунизм!»

Говоря о «настоящей борьбе», авторы имеют в виду перевоспитание «простака-парня», о чем говорится чуть выше: «Коммунизм — это прежде всего идея! И идея не простая. Ее выстрадали кровью. Ее не преподашь за пять лет на наглядных примерах. Вы обрушите изобилие на потомственного раба, на природного эгоиста. И знаете, что у вас получится? Либо ваша колония превратится в няньку при разжиревших бездельниках, у которых не будет ни малейшего стимула к деятельности, либо здесь найдется энергичный мерзавец, который… вышибет вас вон с этой планеты, а все изобилие подгребет себе под седалище…»

Вроде бы речь идет о другой планете, о землянах, собирающихся устроить здесь колонию и заняться перевоспитанием местного населения, живущего в феодализме, то есть не по-коммунистически. Но сквозь эту внеземную кисею XXII века просвечивает Земля середины века XX-го. Советская Россия. Коммунары, победив «простака-парня», принялись переделывать мир, уничтожая традиционные представления и насаждая Просвещение вместо Традиции. Им достался, по представлениям Стругацких, тяжелый материал: крестьянская страна, относительно недавно простившаяся с крепостным правом («потомственное рабство»), а после этого с трудом, с болью, с кровью проходящая коллективизацию. Авторы подталкивают читателя к определенной схеме исторического развития: верное, но медленное и тяжкое движение страны к правильному идеалу однажды прервалось, поскольку интеллигенция слишком мягко играла роль няньки при людях, не желавших двигаться дальше по предначертанному ею пути и, возможно, ослабила благодетельную узду. Нашелся «энергичный мерзавец» (Сталин)… Почему бы вновь не найтись очередному «энергичному мерзавцу»? Интеллигенция, видя недостаточность «оттепели», ведет себя слишком пассивно, слишком мало проявляет она бойцовские качества.

В сущности, Стругацкие говорят «эзоповым языком» страны Советов, но говорят довольно прямо: «Надо драться». 

* * *

Таков смысл быстрого дрейфа от «Стажеров» до «Попытки к бегству». Собственно, он повторяет умственное движение огромной части советской интеллигенции — от мечтаний «оттепели» к досаде на «похолодание». И он ставит Стругацких на идейный маршрут, с которого их дуэт уже никогда не сойдет.

Из того, что написали братья Стругацкие после «Попытки к бегству», вырастает картина, повторяющаяся неоднократно, то в деталях, то полностью. Человеческое общество тысячелетиями было погружено во тьму. Оно брело сквозь мрак, спотыкаясь, падая, ломая ноги и руки, разбивая голову. И только интеллигенция — вовсе не специфически российское, а какое-то вечное и повсеместное явление — выручала человечество, ведя его по верному пути с пылающей лампадой в руке. На протяжении последних столетий тьма даже начала понемногу рассеиваться, только очень медленно... Если человечество не понимает или не принимает благ, к которым его ведет интеллигенция, то не грех ему разок-другой выдать вразумления лампадой по черепу. Если кто-то пытается отобрать лампаду у интеллигенции и повести человечество по другому пути, а то и просто затормозить движение, то это великий преступник, фашист, и с ним надо бороться всеми силами. Интеллигенция наделена у Стругацких колоссальными правами и громадными обязанностями. Она — в идеале — даже не столько коллективный правитель человечества, сколько коллективный бог его.

А это — огромная иллюзия… 


0
0
Сохранить
Поделиться: