— Наталия Дмитриевна, Вы прочитали сочинения студентов на тему «Солженицын и будущее». Как видите, у ребят — полное отсутствие иллюзий. Понравилось бы это Александру Исаевичу? — Да, я думаю, он бы порадовался за ребят. Им не то что будет легче жить, но не так больно. Ведь всякое расставание с иллюзиями очень-очень болезненно.
— Но если нет иллюзий, то найдется ли в душе место поэзии, порывам к небу, к Богу? Вот Александр Исаевич этот высокий идеализм сохранял, мне кажется, до конца…
— Между иллюзиями и идеализмом — колоссальная разница. Иллюзии — это не столько свойство возраста, сколько функция жизненного опыта и адекватности этого опыта тому, что реально происходит. Отсутствие иллюзий означает трезвый взгляд. Это можно только приветствовать. Конечно, если трезвость не опрокидывается в цинизм.
А идеализм, если совсем кратко, это — признание духовного первоначала жизни. Всякий искренне верующий человек — идеалист. Он живет, быть может, без всяких иллюзий, но с идеалами — и совершенно неверно думать, что человек, лишенный иллюзий, не способен к идеальным порывам и движениям. И конечно, Александра Исаевича, который если не с юности, то с молодости жил без иллюзий, можно назвать идеалистом.
— В работах Александра Исаевича много провидческого. Но вот слово «пророк», ставшее штампом в статьях о Солженицыне, — оно его радовало?
— Нет, никогда. Он пожимал плечами, когда встречал его в прессе. У Александра Исаевича было постоянно пристальное и постоянно внимательное вглядывание в мировую историю и в историю России. Он неутомимо подымал огромный пласт исторических материалов, и я думаю, что вот эта жажда разгадки, питаемая еще любовью к родной земле и тревогой о будущем, и открывала ему пути каких-то нестандартных, часто интуитивных постижений. Даже не предсказаний, а умозаключений, выводов — и о прошлом, и о будущем. Иногда эти выводы оказывались верными.
Но сам он себя пророком не считал. Не только не радовался, но морщился, что это именно штамп, и достаточно поверхностный.
— Вообще-то мы, как народ, весьма жестки по отношению к своим гениям. Это к правителям мы снисходительны и часто готовы даже тиранов и сатрапов украсить цветами мифических добродетелей, а вот гениям, начиная с Пушкина, ставим в вину все: не на той женился, не с тем дружил, не того воспевал. Александр Исаевич тоже, кажется, ощутил на себе всю меру этой взыскательности…
— Что касается снисходительности к тиранам, то, вы знаете, никакой особенности нашего народа я тут совершенно не вижу. Это свойство всех народов, которые веками управлялись кесарями, — а в истории таких большинство. Если человек все равно никак не может повлиять на пирамиду власти, то ему легче жить в сознании, что по крайней мере его правитель обладает высокими качествами. Срабатывает и более древний инстинкт — задобрить властителя, от которого зависит жизнь.
А жесткость к своим гениям… Она, к сожалению, тоже коренится в человеческой природе. Конечно, разными людьми движут разные страсти. Одни хотят всех выровнять по Моське дедушки Крылова, чтобы все слоны были маленькими. Желание стащить с пьедестала любой авторитет, любого гения — и сказать: он такой же, как мы, ему просто повезло, и нет в нем никакого Божьего дара…
— Еще Пушкин писал Вяземскому про толпу, которая «в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего...».
— Именно так. А другая причина может быть противоположного свойства. Есть люди, которые так чтут носителя гениального дара, что предъявляют к нему сверхъестественные требования. Они хотят, чтобы «на солнце не было пятен», забывая, что и гений — человек.
А есть и третий разряд, самый малочисленный, но самый громкий — некоторые из тех, кто подвизается на том же поприще, но не имеет большого таланта. Это сальеризм. В общем, можно говорить о многих причинах, но они вовсе не кроются в характере русского человека, это всеобщее…
— Вспоминаю сейчас 1994 год, когда Вы с Александром Исаевичем и детьми вернулись в Россию, проехали через всю страну, — какая замечательная человеческая волна встречала вас! Сколько душевного тепла, искренней симпатии, совершенно необывательского интереса и замечательных лиц. Но потом все это куда-то ушло…
— Нет, славные лица никуда не делись, и пока Александр Исаевич мог ездить по России, он их везде встречал и продолжал получать письма со всей страны. Но параллельно было сначала глухое, а потом и явное противодействие той части наших медиа, властей, интеллигенции, которые боялись влияния Солженицына. Такие люди были и справа, и слева. Впрочем, как и сегодня. Достаточно открыть интернет, чтобы убедиться: на иных порталах злоба к Александру Исаевичу перехлестывает через край. Это меня нисколько не огорчает, а даже радует: значит, берет за живое, значит, он жив.
— А как Александр Исаевич реагировал на несправедливости, обиды, оскорбления?
— Так и реагировал: если бьют и справа, и слева — это только доказывает верность пути.
— Слово «народ» сейчас стараются почему-то не употреблять, заменяют его термином «население». Считается, что «народ» — это как-то пафосно, да и есть ли он? А Солженицын твердо и до конца говорил именно о народе и обращался к нему…
— Но тем не менее он очень, очень скорбел о тех изменениях в русском характере, которые несомненно произошли. Этому посвящены целые главы в книге «Россия в обвале». Он не сомневался, что мы остаемся народом, но народом тяжело больным, для которого не бесследно прошли страшные годы коммунизма и которому предстоит огромный труд по выволакиванию самого себя и новой перезакалке своего характера.
— Что в жизни страны более всего тревожило и беспокоило Александра Исаевича в последние годы и месяцы?
— Многое его сильно беспокоило. Он считал крайне горьким и опасным разрыв между бедными и богатыми в нашей стране. Это те самые грабли, на которые мы в России уже наступали, и Александра Исаевича поражало, что власти этим мало озабочены. Ведь это может обернуться для страны трагедией.
Он очень тревожился о нравственном состоянии народа, считал это состояние тяжелым. Его печалила порча русского языка. Впрочем, он верил всегда: язык не пресечется, не изуродуется окончательно, он переболеет всеми этими прививками. Как раз те вторжения, которыми больше всего возмущаются, не казались Александру Исаевичу опасными. Все эти англицизмы — это по большей части технические термины, они лишь обслуживают новые реалии, которые вошли в нашу жизнь, и в этом ничего страшного нет.
— В дни прощания с Александром Исаевичем я вдруг слышал в электричке удивленное: «Солженицын был еще и верующий?..». По дальнейшим репликам я понял, что имелось в виду: зачем Солженицыну — человеку очень сильному, не знавшему страха и не нуждавшемуся в утешении, — зачем ему нужна была вера, зачем ему Бог?
— Это такое очень распространенное заблуждение людей, далеких от веры. Они почему-то думают, что вера — это костыль. А каждый, кто пытается жить в вере, знает: требуется, напротив, большая сила, чтобы нести свою веру. Это совсем не расслабленное состояние. И нужно ведь по мере сил соработать Богу, а не только просить и просить. В своей Нобелевской лекции Александр Исаевич говорил о счастье художника, который знает над собой силу высшую и радостно работает «маленьким подмастерьем» под небом Бога.
Когда он ездил по России, на многолюдных встречах его часто спрашивали об отношении к религии. Я позволю себе привести его ответ студентам в Саратовском университете: «Будучи православным и, шире говоря, — христианином, я считаю религию высшим духовным даром, который может быть дан человеку. И только по несчастным обстоятельствам, искаженной эпохе, искаженной жизни, — люди иногда лишаются религии, теряют эту высшую связь. А религия — само слово — связь, связь с Высшим, с Вышним. Я глубоко сочувствую тем, кто эту связь потерял. Конечно, это совсем не значит, что атеист обязательно безнравственен. Есть атеисты высоконравственные — по душевным свойствам своим, по своему душевному строю. Атеист может быть и просто праведником. И все-таки Высший свет — отсутствует для него».
— Почему именно Донской монастырь стал местом упокоения Александра Исаевича?
— Он бывал там и до изгнания, и после возврата на Родину. Очень близко от Донского монастыря, в лагере на Калужской заставе, Александр Исаевич отбывал часть своего срока в 1945–46 годах. И он высоко чтил память Патриарха Тихона, который был заключен в Донском монастыре, а после смерти при загадочных обстоятельствах — похоронен там. Мы ходили поклониться его праху еще до высылки, он покоился тогда в Малом соборе. А сейчас его мощи лежат в раке в Большом соборе, и к ним в любое время не иссякает ручеек молящихся.
В некрополе монастыря похоронено немало людей, причастных русской культуре. И вот Александр Исаевич обратился к Святейшему Патриарху с поклонным прошением, нельзя ли ему быть там похороненным: «По сердцу мне — духовная, благоговейная — и так неразрывно связанная с Патриархом Тихоном — обстановка Донского монастыря…».
Да, место прекрасное, тихое и намоленное. Но с тех пор, как похоронен там Александр Исаевич, мне пока еще ни разу не пришлось побыть у могилы одной — люди идут все время, приносят цветы. Могила, как это ни странно звучит, очень и очень живет. И я, и наши сыновья глубоко благодарны Патриарху за это разрешение и благословение.
— Какой из русских святых был наиболее близок душе Александра Исаевича?
— Несомненно, преподобный Сергий Радонежский. Он сопровождал всю нашу жизнь. В Вермонте у нас была домашняя церковь, посвященная преподобному Сергию, на аналое лежал его образ. И Александр Исаевич всегда помнил и отмечал дни его памяти: в июле, в октябре… Читал детям его житие, потом прекрасную книгу Бориса Зайцева — она у нас в библиотеке вся размечена рукой Александра Исаевича.
— В 1994 году, сразу после возвращения в Россию, Вы тепло вспоминали о священнике православной церкви в Вермонте и о его матушке. Как у них сложилась жизнь? Сохранилась ли у Вас связь с этими людьми?
— Конечно. Мы очень дружны по сей день. Отец Андрей Трегубов и его матушка по-прежнему на том же приходе. Когда наши сыновья там бывают, то всегда их навещают. Трегубовы родом из Москвы, они оказались в Америке примерно в одно время с нами, поначалу он учился в Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке. Отец Андрей пишет иконы — он очень хороший иконописец, а матушка восстановила технику иконного шитья шестнадцатого века, очень много времени посвятила этому, шьет совершенно замечательные плащаницы на весь зарубежный православный мир.
— А службы в храме шли на английском?
— Да, на английском, но когда служили в домовой церкви отец Андрей, или отец Александр Шмеман, или епископ Григорий Аляскинский, с которым мы очень дружили, — то тогда служба шла, конечно, на церковнославянском. Наши мальчики легко выучились читать по-церковнославянски. Они выросли, можно сказать, в церкви и получили довольно крепкое церковное образование на практике. Они все трое были алтарниками, Ермолай еще и чтецом, Игнат — певчим, Степан — типиконщиком, выправлял богослужебные тексты на английском, библиотеку привел в порядок, будучи еще школьником.
Вообще обстановка Вермонта сильно помогла нам в том, чтобы дети росли нормально. Они долго и не представляли, что их отец сколько-нибудь знаменит. Вовсе не знали. Мы им этого не говорили, а в Вермонте не нашлось никого, кто бы им это сообщил. Там просто никому не было дела до известности Александра Исаевича, там о людях судят совсем по-другому.
— Вы с Александром Исаевичем были необыкновенно счастливы в детях, а потом и внуках. Мне кажется, что и сейчас Александр Исаевич остается скрепляющим центром Вашей семьи и останется им на многие-многие годы...
— Спасибо за добрые слова. Да, в детях — мы благословлены были. И Александр Исаевич, конечно, именно такой центр семьи. Но сам он всегда заботился о том, чтобы не подавлять, не быть приковывающим, припутывающим к себе центром. Он старался внушить сыновьям необходимость мужских шагов, крупных перемен в жизни. И это несколько раз проявилось очень конкретно.
Нам с Александром Исаевичем, конечно, хотелось, чтобы каждый из сыновей вырос личностью. Задатки личностей были в них с ранних лет, но он хотел, чтобы эти личности развивались каждый своим путем, чтобы каждый плыл под своими парусами. И он был для мальчиков таким ветром, теплым и сильным ветром, который дул им в спину — чтобы они шли в свою жизнь, чтобы они учились шагать своими ногами и думать своей головой. Так оно и случилось. И хотя сыновья очень похожи, очень близки по возрасту, очень дружны и разделяют друг с другом наиболее существенные жизненные установки, все трое — совсем разные.
— Как это ни странно, но у нас хуже всего знают корневые произведения русской классики. Читается и поглощается все, что связано с личной жизнью классиков, а главное обходится стороной. Не произойдет ли что-то подобное и с Солженицыным — литература о нем будет жадно читаться, а его главные произведения с почтением поставят на полку?
— Я не могу этого знать, но такое отношение к писателю у массового читателя характерно для всех стран. Всюду с гораздо большим интересом читают биографии знаменитых писателей, чем их произведения. То же, кстати, и с композиторами, и с художниками. К примеру, широкая публика лучше посмотрит фильм о Шуберте и будет муссировать обстоятельства его смерти, чем слушать его музыку. Но у каждого народа есть свой неразменный рубль, своя доля людей, которые читают, слушают самого художника. И совсем не обязательно, чтобы таких людей было большинство. «Ибо много званых, а мало избранных», однако они составляют закваску мира. Поэтому я нисколько не сомневаюсь, что не пресечется число людей, которым важно будет прямое общение со словом Солженицына. И они будут читать его произведения, в том числе и те, которые попали в такой бурный и сложный для общества момент, что тогда не могли быть прочитаны — «Красное колесо», к примеру.
— Фонд, созданный еще в 70-е годы на гонорары Александра Исаевича, очень много сделал для поддержки тех, кто пострадал от политических репрессий, и их семей. Но поколение людей, переживших сталинские лагеря, тюрьмы и ссылки, увы, уходит, и, очевидно, фонду придется как-то менять направление своей работы?
— Говорить об этом преждевременно. У нас все еще три тысячи постоянных получателей нашей регулярной помощи. А случается еще и нерегулярная. И хотя каждый год уносит немало наших подопечных, на их место тут же зачисляются следующие: кто чуть моложе или чуть короче сидел. Все эти люди оказались в самом плачевном положении, и поддержка им насущно нужна, и материальная, и моральная. Так что пока помощь бывшим узникам ГУЛАГа останется первой задачей фонда.
— А литературная премия Александра Солженицына — что ждет ее?
— Литературная премия вместе с изданием книжных серий составляет вторую, культурную задачу фонда. И она, несомненно, будет продолжаться. Только больно, что нет с нами теперь Александра Исаевича.
Читайте другие публикации журнала, связанные с Александром Исаевичем Солженицыным:
Солженицын и будущее
Отраженье в воде
Игра на струнах пустоты. Слово А. И. Солженицына на присуждение литературной награды Американского Национального клуба искусств в 1993 году.
Молитва. Стихотворение А. И. Солженицына
Фото Э. Гладкова и Юрия Феклистова
