Исповедь атеиста

◆❖◆

Сколько себя помню, я всегда страстно спорил с верующими. Мои вопросы и сомнения были наивны, и, видимо, на них смог бы ответить любой семинарист. Но я вопрошал, и мне растолковывали:

— Как Бог может быть вездесущим?

— А как вездесущ электрон: он в атоме везде. И как можно быть и частицей и волной?

Я недоумевал:

— Как можно верить в Бога, если от Него не поступает никакой информации?

— Поступает: чудеса, пророчества, явления...

— Но мы даже не знаем, кто нам их показывает.

— А по телевизору ты знаешь, кто тебе показывает?

Меня учили:

— Дух свят и милостив...

— Почему же он так безбожно поступает с телом, оставляя его гнить?

Мне объясняли:

— Человек имеет божественное происхождение.

— Поверил бы, если б не видел мартышек.

Я донимал верующих вопросами: почему Бог, без воли Которого и волос с головы не упадет, допускает не только падение волос, но и гибель миллионов голов? Как же Он, милостивый, допускает адские муки людей и не вмешивается? Видит страдания миллионов и ничего не предпринимает? И почему не сделает всех счастливыми?..

В этих спорах меня били аргументами неотразимыми: «Если нет Бога, почему же Церковь существует тысячелетия?». Ответ я знал: потому что учение Христа — в сущности, о коммунизме — до марксистов никто не проверял на практике; и потому что обывателю вера удобна, ибо беспокоиться в принципе не о чем — все в Божьей воле, а согрешишь — покайся. Религия нужна тому, кто не умеет думать, — припечатывал я оппонентов.

Но больше всего я спорил с собой.

...В загробном мире душа будет блаженствовать. Без тела? Но все удовольствия она получает с помощью тела. Без него остается только размышлять. Но для этого нужен мозг, а он — тоже тело...

...Как я могу примириться с религией, если она против прогресса? Вера не допускает сомнений. А прогресс — это мышление, которое начинается с сомнений и ими же и кончается...

...Христос пострадал за нас. А миллионы погибших в войнах, от рук преступников, в концлагерях, в гестапо, от рака, в автомобильных катастрофах?.. Они за кого пострадали? Только за себя?

◆❖◆

Со временем в сознании начал вертеться кощунственный вопрос: не Церковь ли виновата в моем отрешении от религии? Говорю не об ее историческом пути, а о современности. Не она ли обязана заниматься душой человека, и особенно — подростковой? А что у нас на улицах, в школах, в книгах, в фильмах? Матерщина, убийства и секс в самых вульгарных формах. Смотрят ли батюшки телевизор? И если смотрят, почему не слышно их гневного голоса? Сейчас пошли массовые смерти от алкоголя... А почему Церковь молчала, когда днем и ночью телевидение призывало молодежь «бежать за Клинским»?

А еще Церковь поразила меня, причислив Николая II к лику святых. Оговорюсь сразу: я не о расстреле детей — это дикое варварство, я о личности царя. Он сам причастен к массовым расстрелам рабочих, под его руководством Россия проигрывала войны, он довел страну до разрухи и революции... И он — святой? По каким же критериям причисляют к этому прекрасному лику? Ведь народ сказал свое веское слово — сверг его с престола. Или то поколение, которое жило при царе, нам не указ? Глупейшая логика: если мы живем после них, то мы умнее...

Но наше пошлое время, когда в основу жизни полагают деньги, недвижимость, банковские проценты и тому подобное, подтолкнуло меня к очевидной мысли: а ведь Церковь — единственная близкая мне, как теперь говорят, структура. И я, и она — за духовность, за любовь, за примат духа над материей...

Я говорил, что логика и здравый смысл питали мое безверие. Но именно они и начали поворачивать меня к вере. Жизнь человека сама по себе ценности не имеет, потому что он всего лишь частный случай чего-то иного — большого, значимого, непонятного. Чего же? Бога?

Душе требовалась религия. В конце концов я пришел к выводу, что религия — это тоска по справедливости. Свою тоску я удовлетворял, работая следователем прокуратуры. Именно там я столкнулся с человеческим качеством, которое теперь до такой степени не в почете, что порой вообще отрицается.

Я говорю о совести.

О ней и криминале можно книгу написать. Могу заверить: как бы правонарушитель ни изворачивался, ни обманывал, ложь я распознавал почти всегда. Преступника выдавала... совесть. Примеров тому множество. Вот один. Пять человек, трое мужчин и две женщины, до этого живших относительно нормально, пошли на квартирный грабеж. И напоролись на хозяйку, которую от неожиданности убили. Сразу раскрыть преступление не удалось, но буквально за два месяца все его участники саморазрушились как личности: один подсел на наркоту, второй запил по-черному, третий вообще повесился, одна женщина ушла в бомжихи, вторая попала в психушку...

Так что в существовании совести я не сомневался. Непонятно было другое: откуда она вообще взялась у людей? По-моему, ее появление с материалистических позиций необъяснимо. Тогда с каких же?..

◆❖◆

Если я перестал быть атеистом, то это произошло скачкообразно. Как-то я бросил ретроспективный взгляд на свою жизнь — и меня поразила ошеломляющая догадка: мое существование кем-то охраняется. Я давно должен был погибнуть, потому что тонул, проваливался, горел, падал... И — жив.

Расскажу о трех случаях, показавшихся мне необъяснимыми.

До того как стать следователем, я девять лет бродил по стране с геологами: рыл шурфы, ходил в маршруты, дробил образцы, греб на плоскодонках... Деревушка на берегу Уссури запомнилась мне двумя эпизодами.

Наш отряд из четырех человек заночевал в брошенной избе. Мы блаженно растянулись в спальных мешках — благо не было комаров. Но почему-то не спалось. Мы, вставшие в шесть утра и весь день рывшие землю, так и не смогли уснуть в ту ночь. Утром я спросил о хозяине избы. В сельмаге объяснили:

— А он сидит.

— За что?

— Жену зарубил.

— Как, где?

— Да в той комнате, где вы ночевали.

Избу мы немедленно покинули и разошлись по точкам. Мне предстояло вырыть шурф на другом берегу Уссури. Копалось легко. Светло-желтая супесь под лопатой прямо струилась. Потом, правда, начался суглинок. Но к обеду я все-таки дошел до трех с половиной метров — меня уже не было видно. Вылез с трудом, но решил дойти до четырех метров, хотя техникой безопасности рыть на такую глубину в одиночку запрещено.

Шурф — это прямоугольная яма, по одну сторону которой навал, гора земли. Отдохнув, я присел на корточки, чтобы спрыгнуть вниз. Но не успел. Все произошло мгновенно: хлопанье крыльев, затем что-то вроде шлепка и глухой короткий гул. На холмик выброшенной мной супеси тяжело села, словно упала, крупная птица. И вся эта земля, а заодно и стена шурфа обвалились, почти его засыпав...

Если бы я успел спуститься, меня погребло бы с головой, и я бы задохнулся. Бывало, конечно, что шурфы обваливались... Но не от веса же птицы? Что это за птица и куда она делась? А ведь, сядь она секундой позже, я был бы сейчас под землей. Выходит, меня спасло Провидение?

◆❖◆

Другой случай. В прокуратуру кто-то позвонил и сообщил, что в квартире — труп. Назвал адрес. Обычно первой на происшествие выезжает милиция, но вышло так, что я ее опередил. Выйдя из машины, подошел к двери парадного, хотел ее открыть... Вдруг сильный удар по голове, все завертелось перед глазами. Нет, я не упал и сознание не потерял. Подъехали оперативники. Смотрю на них — у одного в руках почему-то горшок с мясистым колючим кактусом. Меня отвели к машине, и тут в парадном шарахнуло так, что дверь вылетела — взрыв.

Эта история осталась загадкой лишь для меня... А так — все понятно. Жилец с пятого этажа не ладил с жильцом с первого этажа. Зная точное время, когда его враг гуляет с собакой, он поставил поперек лестницы растяжку. Но, опасаясь пожара либо каких-то обвалов, позвонил в прокуратуру, чтобы сразу после взрыва появилось официальное лицо. Вот только его враг сперва выпустил собаку, которая и задела растяжку — взрывом дога убило. А если бы вошел я, то по близорукости погиб бы наверняка. Но я не вошел, потому что... с седьмого этажа мне на голову упал горшок с кактусом. Почему он упал? Да просто окно было открыто, а кошка ловила голубя.

После этой истории я задумался не о совпадениях и случайностях, а о том, что сперва мне жизнь спасла птица, а теперь — кошка.

◆❖◆

Был в моей жизни и случай вообще никак не объяснимый, словно вычитанный из мистического триллера...

Поздним вечером я возвращался домой из прокуратуры. Уже подходил к своему парадному, когда в портфеле закуковал мобильник: ношу его там, чтоб не оттягивал карман. Я достал трубку и приложил к уху. Знакомый голос назвал меня по имени, но звучал как-то глухо и невнятно. Он почему-то умолял выслушать его, словно я отказывался. Я вспомнил — это был голос моего старинного друга.

— Толя, это ты? — спросил я неуверенно.

Он подтвердил с невнятной радостью.

В тот же миг мобильник выбило из моей руки. Раздался хлесткий звук. Этот звук, казалось, саданул по костям моего черепа. Я нагнулся, поднял телефон: он был поврежден — корпус треснул по центру. Это была пуля — видимо, стреляли из скверика.

Мне было не важно, кто стрелял: когда расследуешь одновременно семь преступлений, это может быть кто угодно. Я стоял, обездвиженный своей догадкой... Если бы я не приложил мобильник к уху, то пуля вошла бы в висок. Но если бы не звонок, я не достал бы телефон из портфеля. Выходит, старый друг позвонил, чтобы я прикрыл голову от пули? Выходит, он спас мне жизнь, затягивая бессмысленный разговор?.. Я глянул на мобильник — работает ли? Нажал пару кнопок. Номер звонившего определился. Я помнил его как свой собственный, потому что лет двадцать набирал его регулярно. Да, я помнил этот номер... И потому стоял, будто пуля все-таки в меня попала, лишив силы и воли. Дело в том, что мой друг Толя, геофизик, три года назад утонул в экспедиции, и в его квартире жили совсем другие люди.

◆❖◆

Но была в моей практике история, убедившая меня, что Провидение заботится и о других.

Темной октябрьской ночью я дежурил по городу. У меня было только одно желание: чтобы до утра не тревожили. Но потревожили. Часа в два — и прилечь не удалось...

Наша машина с оперативной бригадой мчалась по городу. Вдруг он оборвался, и мы остановились в поле, где темнела громада «КамАЗа». Рядом переминались двое водителей, а кругом голубело поле лопоухой капусты. Ко мне подошел местный оперуполномоченный.

— Здесь, товарищ следователь, — он показал на глубокую колею.

Поскольку я ничего не увидел, то спросил:

— Что здесь?

— Он лежал.

На месте происшествия, на которое вызвали следователя, лежать мог только труп. И я начал уточнять:

— Мужчина, женщина?

— Мужеского полу.

— Документы имелись?

— Нет.

— В карманах что нашли?

— Не было карманов.

— Во что же он был одет?

— В одеяло.

— Что, и без брюк?

— Грудной младенец, товарищ следователь. Какие брюки?..

Грудной младенец посреди капустного поля в автомобильной колее? Подобных происшествий у меня еще не было. Его, конечно, могли потерять. Ну да, как полено. А если хотели, чтобы его подобрали? Но тогда подкинули бы в парадное, в милицию, в больницу, в конце концов, положили бы на асфальт террасы... Значит, ребенка хотели убить.

Я глянул на колеса: литые резиновые жернова мне по пояс. Да это же покушение на убийство с особой жестокостью, используя беспомощное состояние жертвы!

Я составил протокол осмотра места происшествия: дорога, глубина колеи, высота колес... И приступил к допросу двух водителей-дальнобойщиков. Их показания были синхронны — увидели и остановились. Но меня насторожило, что они не помнили, кто в этот момент сидел за баранкой. Мялись, переглядывались... Я стал уточнять. Они ехали на Украину — почему оказались на этой проселочной дороге? Тот, что постарше, признался: заезжали к знакомой женщине...

Мы с опером переглянулись: ребенок мог быть и ее. Но эту версию я отбросил — не мог представить мать, отдавшую младенца под колеса. Да и водители казались ребятами честными. Когда я не знаю, что делать, я прислушиваюсь к своему внутреннему голосу, и дальше работает не сознание, а интуиция.

— Кто из вас первым увидел ребенка? — спросил я водителей.

От этого простого вопроса они растерялись. Не знали? Боялись сказать? Или были виноваты? Не знаю, зачем, но я сказал оперативнику:

— Ложись в колею.

Он лег, а я вместе с водителями забрался в кабину. Опера не было видно. Как же водители рассмотрели младенца?

Подъехавшая машина с поселковой милицией прервала наш следственный эксперимент. Да он был уже и не нужен — они задержали преступника. История простая и страшная: мать умерла от сердечного приступа, а муж, состоящий на психучете, взял младенца и отнес в колею. Все ясно...

Нет, не все. Я снова спросил водителей:

— Ребята, почему вы все-таки остановили машину, если не видели ребенка?

Они заговорили, перебивая друг друга:

— В глазах зарябило, я отдал руль ему...

— Проехал метров триста — белое облачко...

— Да, ты еще сказал про кислотные дожди...

— А облачко-то стало оформляться...

— Во что оформляться? — не понял я.

— В лик...

— Да, в женский...

— Будто женщина заглянула в кабину...

— Да, как будто женщина на капоте...

— Мы двигатель заглушили и выскочили — на капоте никого. Я перекрестился...

— А я услышал писк. Гляжу — в колее узел...

— Мотоциклист проезжал, попросили ребенка доставить в больницу...

Светало. Преступник был задержан, младенец жив... На месте происшествия делать больше нечего. Но меня томило смутное ощущение чего-то недоделанного. Я спросил:

— Что же, вы и лицо женщины видели?

— Как ваше.

— Только как бы прозрачное, — добавил второй.

— Ребята, мистика какая-то.

— Никакая не мистика — мать свое дите защитила, — сказал первый.

— Так мать же умерла, — напомнил я.

— Ну, ее дух, — объяснил второй.

И тут я сделал нечто для следствия совершенно не нужное и вообще бессмысленное: попросил оперативника взять в поселке фотографию умершей матери и привезти в прокуратуру. Туда же доставили водителей. Выложил на стол четыре женских фотографии и среди них карточку, привезенную оперативником. Потом позвал шоферов. Они глянули, один как-то испуганно вздохнул, второй, по-моему, побледнел. Но оба молчали.

— Она тут есть? — спросил я.

— Вот эта, — первый показал на фотографию, привезенную опером.

— Да, прозрачная...

Я тоже вгляделся. То ли из-за чуть заметной улыбки, то ли из-за открытости и простоты ее лица казалось, что она смотрит на нас как на людей, которых хорошо знала и теперь снова встретила... Эту историю я подробно описал в повести «Прозрачная женщина».

◆❖◆

Стал ли я верующим? Не знаю. Знаю лишь, что я уже не атеист.

Подготовила Ирэна Кузнецова

На заставке фрагмент фото Flickr.com/carlfbagge